LХХVI. ЦИРК
Предыдущие части получились грустными. Неудивительно. Там речь шла о сиротстве Автора, о его душевных терзаниях; а погружение в глубины личности — вообще дело мрачное.
Поэтому — для разрядки — сейчас почтенную публику ждет цирк. Клоуны, дрессированные собачки и невероятные кульбиты гимнастов под куполом (без страховки).
Вдруг гаснет свет, возникает волшебная музыка, и со сцены звучат непонятные чужие слова, а над сценой высвечиваются безумные:
— Слышали ли вы, в лесу, ночью, эту песнь любви, песнь печальную? И утром, в тишине, звук флейты, простой и печальной — вы слышали?
— Они поют, и я некогда пела, я тоже пела. Ты помнишь, я пела.
— Вы были молоды.
— Вздыхали ли вы, слушая этот голос, эту песню любви, песнь печальную? Встречаясь в лесу с мрачным взглядом печального юноши? (В лесу, ночью — мрачный взгляд? Кто ж это может увидеть?) Вздыхали ли вы?
— Как я любила Ричардсона! (Мужа? Жениха?)
— Вы были молоды.
— Я его не читала. (Ага! Значит, Ричардсон — писатель.) Но принцесса Алина, моя двоюродная сестра из Москвы, мне часто рассказывала о нём.
— Да, я помню, я помню.
— Встречаясь с мрачным взглядом печального юноши. (Где? С кем?)
— Ах, Грандисон! Ах, Ричардсон! (Двое? Оба сразу? Любовники? Женихи?)
— Ваш будущий муж ухаживал за вами, но вы не хотели этого. Вы мечтали о другом, кому принадлежит ваше сердце, ваши мысли, кто нравился вам гораздо больше!
— Томились ли вы? Вы вздыхали?
— Ах, Ричардсон! Но тот был прекрасный денди, игрок, сержант гвардии!
— Наше время проходит!
— Как я была изысканна!
— Всегда по моде!
— По моде и мне это шло!
— Томились ли вы, встречаясь с мрачным взглядом печального юноши, вздыхали ли вы?
— Но внезапно, ни о чём меня не спросив…
— Вас выдали за другого, чтоб избавить от печали!
— О, как я плакала в начале, что не могла оставить своего мужа!
— Мгновенно… Вы посвятили себя дому, тихая и покорная.
— Я посвятила себя дому, тихая и покорная.
— Спасибо Богу!
— Небеса посылают нам привычку, что заменяет нам счастье. Да это так! Небеса посылают нам привычку, что заменяет нам счастье. Корсеты, альбомы, принцесса Полин, тетради сентиментальных стихов, я всё забыла.
— Служанка, вы её называли Акулька, а уже не Селин.
— Домашнее платье и подбитые мольтоном шапки.
Вы прочли (в переводе с французского) начало первой сцены оперы «Евгений Онегин». Парижане сидят в Гранд-Опера, на сцене поют варвары, а над сценой идут титры. Разве можно что-нибудь понять?
Многие культурные французы слышали, будто бы русские без ума от Пушкина. Что ж, русские вообще странные.
Запад любит и ценит Толстого, Достоевского, Чехова, а к Пушкину совершенно холоден. И не исключено, что в значительной степени — по вине Чайковского.
Иностранцы с детства знают великого русского композитора: «О, Tchaikovsky!» — слышат симфонии, концерты… А придя в оперу, попадают на «подбитые мольтоном шапки»… И попробуй им потом объяснить, что музыка на сцене была, а Пушкина не было совсем.
Русский оригинал либретто немногим лучше. Понять происходящее может лишь тот, кто знает наизусть роман Пушкина, большинство же просто слушает музыку, не вникая в слова. В таком случае Пушкин ли, не Пушкин, Слепушкин — значения не имеет.
Начало романа «Евгений Онегин» — знакомство читателей с главным героем. Начало оперы «Евгений Онегин» — дуэт двух дам. Одна в программке называется «Ларина», другая — «Няня». И вот совершенно непонятная и, как правило, необъятная Ларина какой-то поддакивающей бабе Няне поет, что «любила Ричардсона не потому, чтобы прочла» (поди пойми).
В это время на огромной сцене толпа крестьян. Они жнут, молотят, колют дрова, бессмысленно таскают туда-сюда сено-солому, а в стороне от всех этих сельхозработ две девушки под звуки арфы поют про мрачный взгляд печального юноши. Но никакого печального юноши нет, да и потом он не появится. Не появятся Грандисон и Ричардсон. На сцене несусветная бестолочь.
Когда же два дуэта поют одновременно, понять слова вообще невозможно. А значит, это уже не слова, а просто тру-ля-ля под музыку. И мы должны считать, что неразборчивые звуки — это Пушкин?
Но даже если вы поймете слова, вы все равно ничего не поймете. Вот оперный Ленский впервые затащил Онегина в гости к Лариным:
ЛЕНСКИЙ. Mesdames! Рекомендую вам: Онегин, мой сосед!
ОНЕГИН (кланяясь). Я очень счастлив!
ЛАРИНА (конфузясь). Мы рады вам; присядьте! Вот дочери мои. (Дочерям.) Пойду похлопотать я в доме по хозяйству, а вы гостей займите. Я сейчас!
(Онегин подходит к Ленскому и тихо говорит с ним. Татьяна и Ольга в раздумье стоят поодаль.)
ОНЕГИН (Ленскому). Скажи, которая Татьяна?
ЛЕНСКИЙ. Да та, которая грустна и молчалива, как Светлана.
Стоп! Если обе сестры не сказали ни слова, как отличить молчаливую от говорливой? И кто эта Светлана — очевидно, хорошо знакомая обоим кавалерам молчунья? Но Светланы нету, не было и не будет — на сцене она не появится, и никто о ней больше не вспомнит.
Бог знает, что думают французы, когда над сценой Гранд-Опера (Париж) вспыхивают титры: Eh, c’est celle qui est triste et silencieuse comme Svetlana!
Где ж иностранцам (американцам, немцам, японцам) это понять, если даже у нас, дай бог, один из ста скажет, что Ленский имеет в виду знаменитую балладу:
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали…
Тускло светится луна
В сумраке тумана —
Молчалива и грустна
Милая Светлана.
Жуковский. Светлана
Скажи, которая Татьяна? — в романе этот вопрос звучит после визита, когда Онегин уже оценил обеих сестер и говорит: «Я выбрал бы другую». В опере, в самом начале, еще ничего не зная, не сказав с барышнями двух слов и от них не услышав ни единого, он уже «выбрал бы другую». По внешним данным что ли? «Главное — это глаза, зубы, ручки и ножки» (Пушкин в письме к Анне Керн).
Однако проблема не в отдельных погрешностях, а в сюжете вообще. Вот типичный отзыв иностранца:
— Я оутшен любить Чайковски, прекрасни мьюзик, но затшем он писать опера про такой дурак? Натюрлихь, дурак. Ничего не делаль, девочка обижаль, друга убиваль, а когда она женился, он влюбился, но не добился.
Сюжет, страшно сказать, действительно ничтожный. Светский щеголь, бездельник, циник — нехотя убил случайного приятеля — любовь невинной девушки отверг — она вышла замуж — он влюбился — она отказала, и… «Больше ничего не выжмешь из рассказа моего» (Пушкин о собственной поэме «Домик в Коломне»).
…Роман начинается с мыслей героя: «Мой дядя самых честных правил… но, Боже мой, какая скука с больным сидеть и день и ночь». Это Онегин думает про себя, когда одинокий едет в коляске. А в опере Онегин, впервые встретившись с Татьяной, вместо «Как вы милы! прекрасная погода, не правда ли?» поет совсем другое:
ОНЕГИН (Татьяне).
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил,
И лучше выдумать не мог,
Его пример другим наука.
Но, Боже мой, какая скука
С больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Ждешь, что прямодушная Таня споет в ответ: «Какое низкое коварство полуживого забавлять, при этом думать про себя: когда же черт возьмет тебя». Но нет, со словами «ни шагу прочь» они именно уходят прочь со сцены — «в дом», и что ему там поет Татьяна, мы никогда не узнаем.
Скажите: какой иностранец поймет, о чем Евгений только что пел Татьяне? Кто этот чертов дядя, о котором он зачем-то ей рассказывал?
Дядя, Грандисон, Ричардсон, принцессы Алина и Полина, Светлана… — никто из них не появится. Да и черт с ними.
Что нам недоумевающие немцы, французы, японцы? Что нам чужестранные жертвы переводчиков? Позаботимся о себе.
Спросите любого: «Знаешь оперу «Евгений Онегин»? — «Конечно!» — «Спой хоть что-нибудь». В ответ прозвучит: «Куда, куда вы удалились» и «Любви все возрасты покорны». — «А что Онегин там поет?». Спрошенный впадает в глубокую задумчивость. Проверьте на знакомых.
Товарищи россияне! (Это обращение прочтите, пожалуйста, с той нотой отчаянья, с которой красноармеец Сухов обращался к гарему. Помните? «Товарищи женщины!»)
Итак, товарищи россияне, знаете ли вы, помните ли вы, что Онегин говорит Татьяне в финале великой русской оперы? В романе он, как выяснилось, молчит, ни гу-гу. А в опере?
ОНЕГИН
О, не гони! Меня ты любишь,
И не оставлю я тебя;
Ты жизнь свою напрасно сгубишь…
То воля Неба: ты моя!
Вся жизнь твоя была залогом
Соединения со мной,
И знай: тебе я послан Богом,
До гроба я хранитель твой!
Неважно, что на самом деле он собирается попользоваться насчет клубнички (Гоголь), пока она хорошего качества, а вовсе не хранить ее до гроба. Дело, повторим, не в эгоизме, не в коварстве, не в цинизме. У Пушкина он, извините, подлец, который хочет наставить рога другу. Допустим, влюбленный подлец, но ведь не кретин. Пушкинский вызывает негодование или симпатии — зависит от вас. Оперный — глуп до отвращения. Так сказать, идеальный идиот.
Помните, Татьяна ему написала:
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой…
«До гроба я хранитель твой» — оперный Женя поет Тане слова, которые она когда-то написала ему. При этом намереваясь разрушить ее личность, семью и церковный брак (святой в ее глазах). Он поет куски письма Татьяны, переделав «свиданье верное» на «соединение»; спасибо, не «совокупление».
Вся жизнь моя была залогом… — пишет влюбленная девственница своему божеству. «Вся жизнь твоя была залогом…» — поет человек даме, которая уже 2-3 года замужем — то есть ее супружеская постель, очевидно, тоже залог соединения с Онегиным. О чем думал либреттист? — да ни о чем; для него важны были ноты, такты, мажоры и миноры. Есть от чего в отчаянье прийти.
«Евгений Онегин» — это Пушкин во всем блеске ума и таланта. А в опере Пушкина просто нет. Совсем. Из всех напитков остался морковный кофе; и тому есть косвенное доказательство.
В романе сказано, что мосье Трике что-то забавное поет в честь именинницы, но текст куплетов Пушкин писать не стал. Зато авторы либретто сочинили для мосье вот этот шедевр:
ТРИКЕ
Какой прекрасный этот день,
Когда в сей деревенский сень
Просыпался belle Tatiana!
И ми приехали сюда —
Девиц, и дам, и господа —
Посмотреть, как расцветайт она!
Ви — роза, ви — роза, ви — роза, belle Tatiana!
Вообразите: именно этот расцветайт вызвал наибольший восторг на премьере. В целом оперу публика приняла прохладно (недоумевая, как и мы), а клоун Трике сорвал бурные аплодисменты. Что ж это за кулинария, если среди всех шашлыков, осетров и крабов с поросятами наибольшим успехом пользуется сосиска.
Пушкин вертелся в гробу, кричал, но композитор не слышал, хотя и не Бетховен.
Насчет либретто у нас нашелся неожиданный союзник. Гениальный русский писатель, безупречный стилист по поводу оперы ругается, как ломовой извозчик:
В «точном» английском переводе немыслимого итальянского либретто глупой оперы Чайковского «Евгений Онегин» («Евгений Онегин», лирические сцены в трех действиях, 1878, либретто композитора и Константина Шиловского, рифмоплета), опубликованном в Нью-Йорке для оперного театра «Метрополитен» примерно в 1920 г., «сеньора Ларина» в первом акте сидит под деревом и «варит леденцы» (Ольга сидит на дереве, а Татьяна в обмороке); далее следует беспримерный по своему идиотизму текст: «Онегин (Ленскому): «Теперь скажи мне, которая Татьяна?/…Ее природе не свойственна безмятежность/ Классической Мадонны./ Лилово-красная, клянусь душой,/ Сияет, как глупая луна» (…нагло смотрит на Татьяну)… В наскоро сляпанной Чайковским опере «Евгений Онегин»…
Владимир Набоков, (переводчик и комментатор «Онегина»)
…В опере людей уносит гениальная музыка, а не слова и не сюжет. За музыку спасибо от почти всего человечества. Но шедевр русской поэзии, русской литературы убит. Так погибают гениальные песни Высоцкого в безупречных устах оперного певца — хоть бы и под симфонический оркестр.
Вы не забыли, что мы в цирке? Антр-р-ракт!
LХХVII. НАУЧНЫЙ ПУШКИНИЗЬМ И ГЛАС НАРОДА
Некоторым читателям кажется, будто «Немой Онегин» слишком труден, сложен, много букв и пр. То ли ещё бывает.
Перед нами двухтомный труд «От Кантемира до наших дней» (1979) — то есть от первой половины ХVIII века до последней четверти ХХ века.
Автор — знаменитый академик, пушкинист Дм.Дм.Благой, профессор, орден Ленина (1973), орден Октябрьской Революции (1975), три ордена Трудового Красного Знамени (1945, 1963, 1983), Сталинская премия за книгу «Творческий путь Пушкина» (1951), премия имени А.С.Пушкина (1983) за книгу «Душа в заветной лире. Очерки жизни и творчества Пушкина».
Открываем в двухтомнике Д.Д.Благого раздел «Литература как искусство». Начинается с главы «Принципы пушкинского мастерства». Отлично! Тут есть шанс творчески усвоить сразу оба мастерства: благое и пушкинское. Читаем первый параграф: «За передовое искусство слова».
Стать великим национальным поэтом, родоначальником новой русской литературы Пушкин смог потому, что сумел решить две в равной мере исторически назревшие задачи: сделал литературу художественным зеркалом действительности и одной из руководящих сил духовной жизни народа (жаль, не названы остальные руководящие силы. — А.М.) — насытил её передовой идейностью и большим общественным содержанием — и одновременно и параллельно с этим утвердил литературу в её специфике — поднял русскую литературу на высоту литературы подлинно художественной, национального искусства слова.
Решая эти задачи, Пушкину приходилось вести борьбу на два фронта. К началу его литературной деятельности классицизм — ведущее направление русской литературы ХVIII века, способствовавшее становлению национальной государственности и отечественной культуры и потому для своего времени несомненно прогрессивное, — в силу дальнейшего развития русской общественно-исторической жизни утратил это значение; в творчестве же эпигонов, пытавшихся противопоставлять классицизм новым литературным течениям, он стал носить и прямо реакционный характер.
Устали? А ведь это крошечная часть двухтомного труда, где вас ждут непроходимые дебри. Тираж 100 000 — то есть для народа, а не для сотни учёных коллег Благого.
Нет, не попасть мне-дураку в лауреаты и академики. Не умудрил Господь. Пять раз прочёл (поверьте), а всё равно не понял, как Пушкин сумел решить две в равной мере исторически назревшие задачи, ведя в это время борьбу на два фронта. Даже эти два фронта остались загадкой, чертовщина.
Пушкин, по утверждению академика Благого, «сделал литературу руководящей силой духовной жизни народа». Поскольку у нас цирковое представление…
— Товарищи представители народа! Пожалуйте на сцену!!!
Царя Пушкин не любил. Ещё учился он, и вот на экзамене, или на балу где, или на смотре, где, я уж точно не знаю, — подошёл к нему царь, да и погладил по голове. «Молодец, — говорит, — Пушкин, хорошие стихи сочиняешь». А Пушкин скосился так да и говорит: «Я не пёс, гладь свою собаку».
Записано от Андреевой Аксиньи, 64 года, село Петровское.
Ходили они раз с государем. Шли по коридору. Лекстричества тогда не было, один фонарь висит. Царь и говорит Пушкину, а придворных много вокруг: «Пушкин, скажи, не думавши, слово!» А Пушкин не побоялся, что царь, и говорит: «Нашего царя повесил бы вместо фонаря». Вот царь рассердился и выслал его за это.
Записано от Кононова Григория, 70 лет, деревня Дорохово.
Рассказывает дед, что Пушкин с царём не поладил. «Ты, — говорит, — дурак!» Тот его и сослал к нам сюда в Михайловское. Наш был скор на язык.
Записано от Богданова Степана, деревня Богомолы.
Чины и вельможи видят, что Пушкину от царя управы не будет, стали с маху щёлкать: «Ты велик ли зверь-то, Пушкин! Шириссе больно. На твоё место охочих много будет стихи писать. Кому нужны эки-ти комары летучи!» Пушкин их зачнёт пинать, хвостать. Царь тоже забоялся. Он Пушкина ненавидел, для того что Пушкин смала письмами да стихом властям задосадил. Этот перьвой Николай терпеть не может людей, которы звыше его учёны.
Записано от племянницы Виляновой, 90 лет, летом 1897 г., Арзамас.
«Шириссе» — растопыриваешься, много на себя берешь и т.п. Но какой замечательный язык, боже милостливый!
Любил царь Пушкина, жить без него не мог. Вот раз царь и говорит: «Скажи, Пушкин, стихи». «Не могу, — говорит Пушкин, — рассердитесь». «Да, говори, — просит царь, — не рассержусь; что ни скажешь, прощу». Пушкин возьми да и скажи… (непристойный текст отсутствует). Рассердился царь и заковал его в кандалы и послал на Кавказ. И сделался Пушкин кавказским пленником. А прекрасная черкешенка распилила цепи и отпустила его на волю. Вот он и написал «Кавказского пленника».
От той же, 90-летней, декабрь 1897.
Жали женщины в поле барские. И вот одна женщина сомлела. Тогда ведь жали, не разгибаясь. Идёт мимо Александр Сергеевич: «Что такое? Разве можно так работать, и жара большая». Сейчас взял воды, дал ей, попрыскал. «Экое, — говорит, — горе! Бабы так убиваются. Погодите, — говорит, — бабы, и вы будете когда-нибудь людьми». Он нас и вызволил, баб, из тяжёлой жизни.
Записано от Марьи Яковлевны, 100 лет, деревня Губино.
У его молодость широка была, и к женскому полу подпадывал, и это умел не худо. Долго молодцевал-то, долго летат по подругам. Ну он не на семнадцатом году девушка. Неладно делал, дак себе.
Записано в 1890.
— Чем занимался Пушкин в Михайловском?
— А ничем не занимался: читал и писал; с народом не разговаривал; кто поклонится — и не увидит; всё был задумавшис
Записано от Кононова Ефима, 95 лет, село Михайловское.
Нам тоже кажется, что Пушкин ничем не занимался (с народом не поспоришь). Да и мы тут занимаемся ничем — с этой, по-настоящему народной, точки зрения. А Благой?
В его двухтомном (больше тысячи страниц) труде есть раздел «Три столетия новой русской литературы», глава «От Пушкина до Горького». Там про Пушкина читаем:
Лиро-эпический жанр становится жанром эпико-лирическим, романтическая поэма о герое-одиночке превращается в реалистический роман в стихах, развёртывающий, по известному позднейшему определению Пушкиным жанра романа «на вымышленном повествовании» картину целой национально-исторической эпохи, столь восторгавшую Белинского энциклопедию русской жизни пушкинского времени. В результате возникает произведение не только национально-самобытное, но и естественное, натуральное и одновременно произведение совершенно новаторское, неизвестное до того ни в русской, ни в мировой литературе — первый реалистический роман о современности, притом роман в стихах («дьявольская разница», как замечал об этом сам Пушкин), не только облечённый в стихотворную форму, но и исполненный в органическом соответствии с этим подлинной «поэзией действительности».
Вместе с тем становление Пушкина на новые, реалистические позиции, сколь бы ни было оно органически связано с его индивидуальным литературным развитием, не являлось — и в этом одно из веских подтверждений закономерности в данных исторических условиях этого становления — только его творческим достижением.
Первые же главы «Онегина» писавшегося больше восьми лет (полное отдельное издание романа вышло только в 1833 г.), не только (за «только, не только» отдельное спасибо. — А.М.) оказались важнейшим переломным моментом в творческом развитии Пушкина, установив новый, реалистический метод как основной метод всего последующего его творчества, но и сразу стали оказывать влияние на ряд литературных явлений этого времени.
Хорошо, правда? Умей мы конструировать такие штуки, как «лиро-эпический», «эпико-лирический», «национально-исторический», «национально-самобытный» и т.п., у нас в результате тоже возникло бы произведение не только национально-самобытное, но и естественно-натуральное и одновременно произведение совершенно новаторски-традиционное, но — увы!
Нельзя, однако, отчаиваться. Надо стремиться, надо учиться. А у кого нам велено учиться? Правильно, у народа!
— На сцену, богоносец!
— Пушкина глядеть приехали! А что в ём хорошего, в вашем Пушкине? Я вам вот что, девки, скажу: повесить его мало! Привязать за ноги, за руки к осинам, да отпустить — вот как с им надо! Вот вы, девки, не знаете, а стояла тут раньше мельница, и жил мельник, и была у него дочка-красавица. А Пушкин-то ваш, как приехал сюда — ну за ей бегать. Бегал, бегал… Обрюхатил девку да и бросил. А она со сраму-то взяла да утопилась — там, в озере. Вот как оно было.
Записано в селе Михайловское.
Говорят, что волю-то Пушкин выходил, барщину с крестьян снял. Так царь и господа все, у кого были забранные люди, стали его руку-подпись знать и нельзя стало ему рукой расписываться. Пришлось ему ногою писать.
Записано от крестьян деревни Бугрово.
Вот он и решил выдумать, как избавить народ: сочинил бумагу, что нужно невольникам дать свободу. Узнал про это царь и шлёт в Михайловское телеграмму, чтобы Пушкин немедля скакал в столицу, потому что они все запутавши. Ну, Пушкин поехал. А как подписать-то? Пушкин говорит: подписать её надо, не вынимая из-под стола. Царь сперва скривился, но потом подписал, господа тоже подписали, синод согласился. Когда все подписали, то увидели, что это воля крестьянам. Тут уж им крыть нечем, дело было сделано по всей форме.
Записано от Егорова Семёна, деревня Бустыги, в 1928 году.
Пушкина за мужиков застрелили богачи. Приказал ему царь: «Становись под ранжир и угнетай крестьянство!» Он отказался и уехал в цыганы. Цыганом три года ходил, а потом его перевели в арапы. Невысокий это был ему чин — последнее место.
Из собрания О.Ломан. 1938
Любил Пушкин Евпраксию Николаевну и очень хотел на ней жениться. Красивая она была и весёлая смолоду. Мать, Прасковья Александровна, никуда её без няни не пускала. Няня так и тряслась над ней.
Пушкин тоже иногда приходил в Тригорское с няней. Арина Родионовна её звали. Вот раз назначено было у них свидание у скамьи над Соротью. А няни обе по сторонам караулили от маменьки.
У дивана они и объяснились. Только объяснение его ни к чему не пришлось. Пушкин был бедный очень, и Евпраксия Николаевна его хоть и любила, а только замуж не пошла и вышла потом за барона. Лестно было, что барон. Диван этот Пушкин прозвал «диван Онегина», — стихи он такие писал, вот они и подходящи были. А Евпраксию Николаевну он прозвал Татьяной. Евпраксия и Татьяна на один день 12 января приходятся именинницы. Так её дома и звали все.
Потом уговаривал он Евпраксию Николаевну бросить мужа, а она ему и говорит: «Никогда я этого не могу сделать, хотя я вас может и люблю, да я за другого вышла и буду век ему верная.
Записано от горничной Вульф-Вревских, 90 лет, деревня Железново.
90-летняя горничная удивительно точно рассказала историю и географию, включая «Онегинскую скамью». А Евпраксия — та самая «Зизи, кристалл души моей,/ Любви приманчивый фиал».
Собранные в разное время народные мнения взяты из статьи А.А.Анненковой «Пушкин в простонародном сознании» («Московский пушкинист», РАН. 1996) — тираж 2000. Лучше б наоборот: Благой — тысячу, а народные мифы и легенды — миллион. Чудесных рассказов о Пушкине в прошлом и в позапрошлом веке собиратели записали сотни, а то и тысячи. Читаешь и не можешь начитаться.
…Возвращаемся в цирк.
LХХVIII. ИЗ ДРУГОЙ ОПЕРЫ
В музыкальном мире опера Чайковского «Пиковая дама» ценится выше, чем «Евгений Онегин». Но проблемы с текстом, с русским языком, все те же.
Спросите любого: «Знаешь оперу «Пиковая дама»? — «Конечно!» — «Спой хоть что-нибудь». В ответ прозвучит: «Что наша жизнь? — игра!» и «Уж полночь близится, а Германа все нет». А ведь там полно чудес.
ХОР.
Радостно, весело в день сей
Вместе собирайтеся, други!
Бросьте свои недосуги,
Бейте в ладоши руками,
Щёлкайте громко перстами!
Чёрны глаза поводите,
Станом вы всё говорите!
Фертиком руки вы в боки,
Делайте лёгкие скоки,
Чобот о чобот стучите,
С поступью смелой свищите!
«Делайте легкие скоки» — это, что ли, аниматоры в захолустном детском саду репетируют утренник? Нет, в либретто указано: «Маскарадный бал у богатого сановника. Большая зала. Юноши и девушки в маскарадных костюмах танцуют контрданс. На хорах поют певчие».
Дело происходит в Питере, в столице Империи. На балу молодые аристократы — те самые, которые по-русски ни в зуб ногой. Какие, к черту, чоботы? Хор (крепостных?), может быть, других песен не знает. Однако на балах, кажется, танцевали под музыку, а не под «народные» песни. Но если танцуешь молча — это балет. В опере — пой!
Перефразируя Чехова, можно мечтательно сказать: в театре все должно быть прекрасно — и слова, и музыка, и голоса, и… Но, увы, опера высокомерно утверждает: «Текст значения не имеет». Ладно. Согласимся. Разойдемся полюбовно.
Насчет либретто «Пиковой» у нас тоже нашелся союзник — композитор, участник знаменитой постановки в Париже, которую запретила Москва. И не накануне премьеры (что иногда случается), а до начала репетиций.
«Пиковая дама» Чайковского гениальна в психологической достоверности характеров. Здесь всё правда — кроме элементов «внешнего реализма».
Что же относится здесь к внешнему реализму и не имеет отношения к правде? Это — толпа:
1) Толпа фальшиво-нейтральная (хор гуляющих: няньки, дети, гувернантки и прочие необязательные персонажи).
2) Толпа фальшиво-заинтересованная (девичий хор в комнате Лизы, хор напуганных грозой посетителей Летнего сада).
3) Толпа фальшиво-фальшивая (бальные гости, хор пастухов и пастушек в пасторали).
В третьем случае — интермедия «Искренность пастушки» — музыка восхитительна. Однако эта пастораль вовсе не нужна опере. Она, скорее всего, выполняет традиционную функцию балетного дивертисмента, не более. В лучшем случае это оттеняющее драму идиллическое пятно, лишенное не только драматургической, но и сюжетной мотивировки.
Шнитке. О постановке «Пиковой дамы»
Но вот самая страшная сцена — гроб!
ГЕРМАН. Вот катафалк, вот гроб… И в гробе том старуха без движенья, без дыханья. (Видимо, хорошие бубновые старухи в гробах шевелятся и дышат. — А.М.) Какой-то силою влеком, вхожу я по ступеням чёрным! Страшно, но силы нет назад вернуться!.. На мёртвое лицо смотрю… И вдруг, насмешливо прищурившись, оно мигнуло мне!
Лицо не может мигать, не может прищуриться, и голова не может, и брюхо. Лицом нельзя дышать, и есть лицом тоже не стоит. Впрочем, в кошмарном сне случается всё что угодно. А наяву в прекрасную погоду, в самом начале оперы народные гулянья.
На весеннем солнце в Летнем саду гуляют нянюшки, гувернантки и кормилицы. Дети играют… Входят мальчики в игрушечном вооружении, изображающие солдат; впереди мальчик-командир.
ХОР МАЛЬЧИКОВ.
Мы все здесь собрались
На страх врагам российским.
Злой недруг, берегись
И с помыслом злодейским
Беги иль покорись!
Ура, ура, ура!
Отечество спасать
Нам выпало на долю,
Мы станем воевать
И недругов в неволю
Без счёта забирать!
Ура, ура, ура!
Да здравствует жена,
Премудрая царица,
Нам матерь всем она,
Сих стран императрица
И гордость и краса!
Ура, ура, ура!
ХОР НЯНЮШЕК, КОРМИЛИЦ И ГУВЕРНАНТОК
Ну, молодцы солдаты наши!
И впрямь напустят страху на врага.
Как указал Чайковский, действие происходит «в конце ХVIII века, но не позднее 1796 года». То есть во время царствования Екатерины II. Песня маленьких мальчиков с поэтической точки зрения — не шедевр. Здесь ее цитируем, чтобы показать историческую преемственность. В опере, которая написана в конце ХIХ века, детишки, живущие в конце ХVIII века, маршируют по Петербургу и поют что-то вроде «баба Катя, мы с тобой», так что, когда в начале ХХI века дети поют «дядя Вова, мы с тобой», — это традиция.
LХХIХ. ЛОВКОСТЬ РУК
Не забыли? — у нас тут цирковое представление. Сейчас перед вами выступит смелая фокусница!
Спокойно существует в интернете работа доктора наук Г.Я.Шишмаренковой «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» Л.С.ПУШКИНА. КОММЕНТАРИЙ НА УРОКАХ ЛИТЕРАТУРЫ.
Не подумайте, что Л.Пушкин, подражая брату, написал еще один роман про Онегина. Это всего лишь опечатка; жаль только, что ее годами не видят и не исправляют; вероятно, наплевать. Начинает Шишмаренкова так:
Роман А.С.Пушкина «Евгений Онегин» давно занял прочное место в школьной программе, и методическая литература по теме довольно обширна. Достоянием печати стали различные системы уроков по изучению романа. Опыт такой работы нашел отражение…
Несмотря на богатейший опыт освоения романа «Евгений Онегин», проблема использования комментария при изучении его не стала предметом специального рассмотрения.
Мы подчеркнули унылые канцелярские штампы. Писать о Пушкине таким суконным языком — значит вырабатывать у беззащитных детей стойкое отвращение к классической русской литературе.
Однако в последней фразе есть явственный привкус сожаления. Произнести ее следовало бы с добавлением горестного «эх»: «Эх, не стала проблема использования комментария предметом специального рассмотрения!» Ладно, сейчас станет.
Шишмаренкова пишет (и вы скоро узнаете, зачем тут эта цитата):
Вид комментария зависит от содержания текста, а пушкинский роман отличается исключительной сложностью структурной организации. Это закономерно приводит к необходимости совмещать несколько видов комментария и к неизбежной неполноте каждого из них.
Большая группа лексически непонятных современному читателю слов в «Евгении Онегине» относится к явлениям быта как вещественного (предметы, одежда, еда, вино…), нравственного (понятия чести, специфика этикета, правила и нормы поведения), так и социального (служебная иерархия, структура общественных отношений). При этом недостаточно объяснить, что означает то или иное слово, важнее указать, являлась та или иная вещь модной новинкой или обломком старины, какую художественную цель преследовал Пушкин, вводя её в свой роман и т.д. Ещё одна особенность пушкинского текста — это построение по особому принципу, когда текст и внетекстовый мир органически очень тесно связаны.
Понять «Евгения Онегина», не зная окружающей Пушкина жизни — от глубоких движений эпохи до «мелочей быта», — невозможно. В романе важно всё, вплоть до мельчайших чёрточек, и это необходимо учитывать.
А вот что пишет Лотман в своём знаменитом комментарии:
Тип комментария зависит от типа комментируемого текста, а пушкинский роман отличается исключительной сложностью структурной организации. Это закономерно приводит к необходимости совмещения нескольких видов комментария и к неизбежной неполноте каждого из них в отдельности.
Большая группа лексически непонятных современному читателю слов в «Евгении Онегине» относится к предметам и явлениям быта как вещественного (бытовые предметы, одежда, еда, вино и пр.), так и нравственного (понятия чести, специфика этикета, правила и нормы поведения) и социального (служебная иерархия, структура общественных отношений и пр.). При этом недостаточно объяснить, что означает то или иное название, существенно указать, являлась ли та или иная вещь модной новинкой или обломком старины, какую художественную цель преследовал Пушкин, вводя её в свой роман, и т.д.
Понять «Евгения Онегина», не зная окружающей Пушкина жизни — от глубоких движений идей эпохи до «мелочей» быта, — невозможно. Здесь важно всё, вплоть до мельчайших чёрточек.
Можно было бы подумать, что дама просто забыла поставить кавычки, забыла в сноске указать: «Ю.М.Лотман». Но это не забывчивость, а воровство. Если б Шишмаренкова намеревалась честно процитировать Лотмана, зачем бы она стала менять некоторые слова. (Сколько слов она заменила или вычеркнула, мы поленились сосчитать; значения это не имеет.)
Казалось бы, умница (сделала карьеру, защитила докторскую), но мы видим не только воровство (плагиат), но и грубость мышления. Похоже, она не понимает важнейших вещей, если это «нематериальные» вещи. У Лотмана «движение идей эпохи», у Шишмаренковой — «движение эпохи». Ход мыслей или движения головой — разница понятна?
LХХХ. СМЕРТЕЛЬНЫЙ НОМЕР
Чайковский — брату Модесту.18 мая 1877. Москва
На прошлой неделе я был как-то у Лавровской. Разговор зашёл о сюжетах для оперы. Её глупый муж молол невообразимую чепуху и предлагал самые невозможные сюжеты. Лизавета Андреевна молчала и добродушно улыбалась, как вдруг сказала: «А что бы взять «Евгения Онегина»? Мысль эта показалась мне дикой, и я ничего не отвечал. Потом, обедая в трактире один, я вспомнил об «Онегине», задумался, потом начал находить мысль Лавровской возможной, потом увлёкся и к концу обеда решился. Тотчас побежал отыскивать Пушкина. С трудом нашёл, отправился домой, перечёл с восторгом и провёл совершенно бессонную ночь, результатом которой был сценариум прелестной оперы с текстом Пушкина.
В этом письме к брату нам интересны не столько чувство восторга, сколько две «технические детали». Первая: за обедом сперва задумался, к концу обеда решился, одна ночь и — сценариум прелестной оперы готов. По-русски это называется недолго думая. Ну и правильно; чего тянуть-то?
Второе признание вызывает некоторую оторопь. В доме, где живет композитор Чайковский, нет Пушкина. Приходится (после позднего обеда) бежать на поиски… «С трудом нашел»…
Нам предстоит увлекательная работа. Мы сравним теперешний общеизвестный текст либретто с рукописью Петра Ильича.
Вот самые последние слова оперы:
ОНЕГИН.
Позор!.. Тоска!.. О, жалкий жребий мой!
А в рукописи это выглядит так:
ОНЕГИН.
О, смерть! Иду искать тебя! (уходит)
Позор! Тоска! О жалкий жребий мой!
Чайковский слова Онегина зачеркнул и написал другие. Мы видим, как было и как стало. Но ведь это не слова зачеркнуты, это личность перечеркнута. Если так — одной чертой — можно зачеркнуть личность, то вопрос: была ли личность?
«Смерть, иду искать тебя!» — это герой бежит топиться или застрелиться. Можно даже сделать так, что Онегин убегает со сцены, приставив пистолет к виску, — убегает, чтоб не задрызгать мозгами будуар любимой женщины…
Но автор зачеркивает трагического героя, и на сцене остается хнычущий жалкий нытик. А кто ж будет сочувствовать жалкому нытику? — они или противны, или смешны.
Значит, для автора либретто герой Пушкина — просто подстилка под музыку; просто материал — крои, что хочешь; просто пластилин — лепи, что хочешь. И не обязательно по высоким художественным соображениям.
Вот финальная сцена в рукописи Чайковского:
ТАНЯ (подходя к авансцене)
О боже, ниспошли мне силы
В мучительной моей борьбе!
Его признания мне милы:
Мне сладко внять его мольбе!
Глубоко в сердце проникает
Его отчаянный призыв
И чувство долга подавив,
Куда-то в бездну увлекает!
(Евгений хочет увлечь Татьяну. Она в величайшем волнении старается высвободиться из его объятий. Наконец она начинает изнемогать в борьбе.)
ТАТЬЯНА. Евгений, сжальтесь!..
ОНЕГИН. Нет, нет, нет!
ТАТЬЯНА. Молю вас!
ОНЕГИН (в совершенном увлечении страстью.) Нет, послушайся меня!.. Люблю, люблю тебя…
ТАТЬЯНА. Ах, что со мной? Я умираю!..
ОНЕГИН. Нет, ты моя!
(Входит князь Гремин. Татьяна, увидав его, испускает крик и падает в обморок к нему в объятия. Князь делает Онегину повелительный жест удалиться.)
ОНЕГИН.
О, смерть! Иду искать тебя! (уходит)
Позор! Тоска! О жалкий жребий мой!
Внимательно прочли? Чувство долга подавлено, Татьяна старается вырваться из объятий Онегина, но это не получилось, не хватило сил (душевных или физических — трудно сказать).
«Я умираю» — эти слова означают вовсе не смерть, а капитуляцию; обмякла — и делай с ней что хочешь. Не сказано, как скоро после этого умирания входит муж, но допустим, почти сразу. И тут она — бац! — и падает в объятия к мужу.
Падать в объятия можно сознательно, с воплем «я — твоя!», а можно бессознательно, в обморок. Упасть без чувств — буквально означает: ничего не чувствуя.
Черт знает, как Чайковский мысленно видел эту минуту. Его язык, его слог так далек от точности и ясности Пушкина, что Петр Ильич мог писать, думая одно, а на бумаге выходило другое. В точности как у Гоголя: «Я советую всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай».
Переходящие объятия, конечно, можно трактовать по-всякому с точки зрения душевных терзаний. И нам оставалось бы лишь цинично спросить: это как Татьяна, будучи без чувств в объятиях Онегина, падает в объятия Гремина? Онегин, что ли, с испугу перебросил ее мужу? Но ерничать не стоит. За минуту до обморока мы видим Татьяну в полном сознании, когда она очень толково рассказывает о своих чувствах.
В рукописи:
ТАНЯ (подходя к авансцене)
О боже, ниспошли мне силы
В мучительной моей борьбе!
Его признания мне милы:
Мне сладко внять его мольбе!
Глубоко в сердце проникает
Его отчаянный призыв
И чувство долга подавив,
Куда-то в бездну увлекает!
Ну, эта бездна всем известна. А в переделанном либретто:
ТАТЬЯНА
Онегин! Я тверда останусь:
Судьбой другому я дана,
С ним буду жить и не расстанусь,
Нет, клятвы помнить я должна!
(Про себя.)
Глубоко в сердце проникает
Его отчаянный призыв,
Но, пыл преступный подавив,
Долг чести суровый, священный
Чувство побеждает!
В рукописи долг побежден. Но на первом представлении публика так возмутилась, что священный долг немедленно победил и чувства, и размер, и рифму. Так и осталось. Хотя, если она подавила преступный пыл — значит, он был.
С точки зрения поэзии этим куплетам одна цена; хрен редьки не слаще. Но с идейной — это шокирующий поворот.
Личность так беспринципно и радикально меняет своё поведение, что возникает сомнение: а есть ли она вообще, эта личность? Ведь финал — это единственное место, где Татьяна проявляет себя как героиня. Девичьи мечты, вздохи, ахи, охи — на них способна любая. Замуж Таня вышла без любви, а точнее — за нелюбимого (любя другого!) — то есть покорилась, предала свое чувство из пошлых житейских соображений.
Она рассказывает Онегину, что «для бедной Тани все были жребии равны» — но все ж вышла за столичного богатого князя, а не за безродного уездного соседа-нищеброда.
Так что «я другому отдана, буду век ему верна» — это единственное место, где она становится той героиней, тем идеалом, который так любил Пушкин и вслед за ним — миллионы читателей.
Но еще кое-кто делает жуткий беспринципный поворот. Автор либретто. Сомнений нет; рукопись Чайковского хранится в музее, и текст ясен: Татьяна уступила. Однако стоило публике возмутиться, и Чайковский покорно меняет «я — твоя» на «я — не твоя». Тут уже не персонаж романа/оперы. Тут художник.
Премьера оперы состоялась в 1879-м. Всего сорок два года спустя после гибели Пушкина. Значит, тогда в России все культурные люди старше пятидесяти семи помнили ужасную утрату как личное горе.
Так сегодня — спустя почти сорок лет после смерти Высоцкого — многие помнят душераздирающее горе. Мужики рыдали, а не только экзальтированные девушки. Как и тот, Высоцкий погиб в расцвете таланта, обещая невероятно много…
Переиначивать пушкинскую Татьяну? В 1837-м Достоевскому было 16, Тургеневу — 19. Смерть Поэта они восприняли как катастрофу. А в 1879-м они были не просто писателями, а властителями дум. И не скрывали возмущения. Тургенев прямо требовал «исправить кощунство».
Представьте, очень талантливый музыкант споёт нам на свой лад «Кони привередливые».
Чую с искренним восторгом,
Как я орден получаю.
Чуть помедленнее кони,
Чуть помедленнее,
Чтоб дожить я успел,
И допеть я успел,
И доесть я успел.
Радикальные меломаны уверены: музыка — все, слова — ничто. Мы просим немногого: пусть они простят тех, кто думает иначе.
А если кто-то вспомнит, что в начале этой части были обещаны дрессированные собачки, то они не пришли. Вместо них выступала доктор наук, жонглировавшая фразами Лотмана.
* * *
Пушкин невероятно притягателен. Имя оторвалось от стихов, от сути — давно продается отдельно. Самолет «Аэрофлота» (Boeing 777-300) — «Пушкин», ресторан «Пушкин», конфеты «Онегин», гостиницы «Онегин», диссертации, фильмы, клубы — «Онегин», «Онегин»…
Пушкин — Наше Все. Примерно как православие; у всех крестик на груди, а спроси, что Он говорил, — 99 из 100 начнут перечислять «не убий, не укради…» — заповеди Ветхого завета.
Стойкость художника порой изумляет людей. Он не уступает цензорам, не уступает редакторам и прочим, знающим «как надо». Книга остается в столе, фильм — на полке. Драгоценный для Пушкина (и для нас) «Борис Годунов» 6 лет был запрещен к печати и даже к чтению в кругу друзей — потому что Пушкин отказался переделывать свою трагедию по личным указаниям самого императора.
А бывало — жизнь отдавали. И разве только во времена кремлевского горца? Кредо Пушкина (он называет это «высокой страстью»): Для звуков жизни не щадить. О том же знаменитые стихи:
Восстань, поэт! И виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!
Вообще-то там написано «Восстань, пророк!» — но в случае Пушкина это одно и то же.
Продолжение следует.
Во мраке заточенья. Немой Онегин. Часть X
Свобода. Немой Онегин. Часть ХIII
Угодить невозможно. Немой Онегин. Часть ХIV
Элегия. Немой Онегин. Часть ХV
Женщины. Немой Онегин. Часть ХVI