LХVI. ОБЕЩАНИЕ
Часть XV «Элегия» и часть XVI «Женщины» получились грустными (разговор о душевных потемках всегда тяжел). Пора что-нибудь веселенькое. Даже в трагедии «Гамлет» есть шутовские моменты (в основном на кладбище).
К сожалению, эта XVII часть никак не похожа на анекдот. В ней раскрывается важнейшая тайна, но веселой ее не назовешь. Зато обещаю: следующая будет легкомысленная — с куплетами и клоунадой! А пока…
LХVII. ЭПИГРАФ
С волнением приступаем мы к описанию неприметной, но невероятно важной детали романа. Потому что (и забудьте все, что прежде здесь говорилось по этому поводу) дневник Пушкина есть настоящий роман. По некоторым причинам Автор назвал его «Евгений Онегин», но об этом чуть позже.
Большинству кажется, будто «Онегин» начинается с Мой дядя самых честных правил… Некоторые эрудиты знают, что «Мой дядя» — это начало Первой главы, а сперва идет посвящение: Не мысля гордый свет забавить…
Но еще выше — всех первей — стоит эпиграф. Он появился в первом же издании Первой главы в 1825-м. Потом в 1833-м он стал эпиграфом ко всему роману. О нем почти не вспоминают, и на то есть важные причины. Во-первых, эпиграф по-французски; а кто ж у нас способен цитировать наизусть французский текст? Во-вторых, это ж не стихи, и вообще не Пушкин, а «из какого-то частного письма». В-третьих, он какой-то побочный, несущественный, бессмысленный. Что-то про кого-то кому-то от кого-то.
Именно этот эпиграф мы только что назвали неприметной деталью. На глаза он вам попадался не раз, а помните вряд ли.
Pétri de vanitéil avait encore plus de cette espèce d’orgueil quifait avouer avec la même indifférence lesbonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment desupériorité peut-être imaginaire.
Tiré d’une lettreparticuliére.
Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того ещё особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, — следствие чувства превосходства, быть может мнимого.
Из частного письма (фр.).
Удивительная неприметность. Торчит у всех перед глазами на самом видном месте, и — не виден. Таких предметов много. Вы совсем недавно проходили мимо контролера в метро или мимо таможенника по зеленому коридору, — можете описать внешность? Кто это был: мужчина или женщина? Сколько их было: двое или трое?..
Набоков в своем огромном, потрясающе подробном «Комментарии» разбирает эпиграф как эстет и полиглот. Долго занимается первым словом эпиграфа Pétri, дает синонимы, оттенки значений. А смысл всего эпиграфа? У Набокова об этом ни слова. Смысла вроде бы и нет.
Эпиграф ни о чем, пуст. А ведь он должен содержать некую «главную мысль». С одинаковым равнодушием признаваться в хороших и плохих? Но Онегин ни в чем не признается. Он вообще молчит. И только раз, обдавая взмокшую Татьяну крещенским холодом, описывает свой дурной характер.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнёте плакать: ваши слёзы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Однако характер — не поступки. Эпиграф повисает в пустоте. Но ведь абсолютно невозможно, чтобы Пушкин к любимому бесценному «Онегину» поставил пустой эпиграф…
Кроме этого главного эпиграфа, у каждой главы есть свой, отдельный. Вот они (с переводами иноязычных):
Глава I. И жить торопится и чувствовать спешит.
Князь Вяземский
Глава II. О. rus!.. Hor. О деревня!..
Гораций (лат.)
О Русь!
Глава III. Elle était fille, elle était amoureuse.
Malfilâtre.
Она была девушка, она была влюблена.
Мальфилатр (фр.)
Глава IV. La morale est dans la nature des choses.
Necker.
Нравственность в природе вещей.
Неккер (фр.)
Глава V. О, не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана!
Жуковский
Глава VI. La sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nasce una gente a cui l’morir non dole.
Petr.
Там, где дни облачны и кратки,
Родится племя, которому умирать не больно.
Петрарка (ит.)
Глава VII. Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?
Дмитриев.
Как не любить родной Москвы?
Баратынский.
— Гоненье на Москву! что значит видеть свет!
Где ж лучше? — Где нас нет.
Грибоедов.
Глава VIII. Fare thee well, and if for ever
Still for ever fare thee well.
Byron.
Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай.
Байрон (англ.)
Бросаются в глаза отличия. Эпиграфы к главам лаконичны, а главный — многословный. Все ясные, а главный — мутный, смутный.
Еще удивительнее: эпиграфы к главам взяты у знаменитых и даже великих людей: Байрон, Грибоедов, Жуковский, Петрарка… А эпиграф ко всему роману — не пойми что, не пойми из кого — анонимка.
Случайность? Нет, эпиграф важного произведения выбирается тщательно, долго, вдумчиво. Если б разочаровался — сменил бы, как менял, убирал и добавлял строфы, убрал «Разговор с книгопродавцем» и посвящение брату, добавил посвящение Плетнёву и письмо Онегина… А размазня продержалась все восемь лет работы и осталась навсегда.
Эпиграф — камертон, который должен настроить читателя на верную ноту. Наша задача: расслышать.
Главный эпиграф к «Евгению Онегину» не только многословный, он многослойный и должен нам сообщить (иногда прямо, иногда намёком) что-то очень важное о главном герое. Давайте разбирать по частям.
«Проникнутый тщеславием…» Тщеславие? У Онегина мы этого не видим. Для тщеславия надо что-то делать: или носить часы за миллион, или стихи сочинять, или иметь любовницу-принцессу. Онегин не делает ничего, ничем не славен. И не желает славы совсем. Другое дело Пушкин:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы кажется желал
Печальный жребий свой прославить…
Быть может (лестная надежда!)
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был Поэт!
Пушкин гордится, что его «старик Державин, в гроб сходя, благословил». Подробно рассказывает о своём прадеде, которого усыновил Петр Великий, — всё это в «Онегине», а сколько ещё такой любви к себе в разных стихах (одно так и называется «Желанье славы») и в прозе…
«Признаваться с одинаковым равнодушием» — кому признаваться? где? в чем?
Признаваться себе? Равнодушие к себе? Ну нет, Онегин себя любит, иначе не помчался бы к умирающему дяде «с больным сидеть и день и ночь… вздыхать и думать про себя: когда же чёрт возьмёт тебя?!» — а ради чего? Ради наследства, ради денег, которые нужны на театры, девок, рестораны и «щётки тридцати родов и для ногтей и для зубов». Не любил бы себя — не стал бы самозабвенно макияжиться.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил,
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере.
Равнодушно признаваться как в добрых, так и в дурных поступках — презирать людей и их мнение. Не только не любить ближних, как себя, но откровенно не любить их вовсе. Осудят — ну и чёрт с ними.
«Как в добрых, так и в дурных»… Но что доброго сделал Онегин? Ничего. Ему вообще почти не в чем признаваться; он ничего не делает. Когда был написан эпиграф, Онегин даже Ленского ещё не убил. И не знал, что убьет. И Автор не знал, не было запланировано.
Единственное, в чем можно упрекнуть Онегина: наставлял рога друзьям и смеялся им в лицо
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья.
Считал ли он тогда такие поступки дурными? Не похоже. По молодости это его веселило и только. Тщеславие, особенная гордость, чувство превосходства — весь эпиграф о высокомерном пренебрежении. Мол, наплевать Онегину на мнение людей. Но это неправда. История с дуэлью это начисто опровергает.
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он мыслит — в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно: быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шёпот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чём вертится мир!
Он идет на дуэль только из страха перед общественным мнением, другой причины нет. Мненье? Чье? «Картежной шайки атаман» Зарецкий — шулер, пьяница, не раз битый (это позор), сплетник, клеветник, любитель «тайно обесславить» — вот кто формирует мнение, о котором тут речь. В чьих глазах? — всякого такого сброду, олухов, с которыми Онегин и знаться не хотел, — все эти Собакевичи, Маниловы, Ноздрёвы…
LХVIII. ПИСЬМО
В Первой же главе Пушкин категорически отказывается от сходства с Онегиным, а заодно и с Байроном.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
Байрон у Пушкина постоянно на уме; в одном только «Онегине» он упомянут более 10 раз. Но главное упоминание — в знаменитом письме Вяземскому:
Пушкин — П.А.Вяземскому.Ноябрь 1825. Михайловское.
Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы… Охота тебе видеть его на судне. Толпа в подлости своей радуется унижению высокого. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе.
Это повторяют бесконечно; кто попало и по любому случаю. Цитата (выдернутая из письма) уже почти двести лет утешает наших гениев всякий раз, как им случится сделать мерзость: «мы же особенные, нам можно».
Иначе? — как это понять? Если ворует гений, то воровство — не воровство? Подлость — не подлость? измена — не измена? Что значит «иначе»?! Поди догадайся. Точного ответа нет. (В другом письме у Пушкина сказано: «Пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница». Все с важным видом повторяют «дьявольская разница». А в чём она? В чём, кроме простой разницы меж прозой и стихами. К примеру, есть пьесы в прозе, есть — в стихах, есть с рифмами, есть без… Ну и где тут дьявольская разница — то есть сверхъестественная? Только в невидимой нам адски сложной работе.)
Однако ж письмо про подлую толпу гораздо больше и по размеру и по сути. Что там еще?
Пушкин — П.А.Вяземскому. Ноябрь 1825. Михайловское.
Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чёрт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно (курсив наш. — А.М.), увлечённый восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо* — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди (теперь смотрит по ТВ. — А.М.), записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! (курсив Автора. — А.М.) Врёте, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе. — Писать свои Mеmoires (записки, воспоминания) заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью — на том, что посторонний** прочёл бы равнодушно. Презирать — braver — суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно.
* Пушкин имеет в виду «Исповедь» Жан-Жака Руссо, в которой тот описал интимные детали своей жизни. Публикация вызвала скандал.
** Эти посторонние — мы! Мы все. Понимаем (если понимаем) лишь общее абстрактное «ах, измена!». Но для Автора у этой измены есть имя, ужасные (конкретные, а не абстрактные) обстоятельства, не абстрактная «ложь», а конкретные лживые фразы, которые потом годами могут звенеть в ушах…
…Элегию помните? Разве вы волновались, читая, как дева юная во мгле искала Киприду? А Пушкин устроил скандал. Гневное письмо Бестужеву пишет он уже остыв, а первые сутки бегал по Михайловскому воздевая руки, пугая няню, матерно ругаясь. А читая про Зизи — волновались? А вообще, читая «Онегина», хоть раз волновались по-настоящему?
Мы подчеркнули в письме Пушкина ту часть, которую не цитируют почти никогда. Еще и потому, что обычно берут цитату не из Пушкина, а из сборника «Афоризмы», берут из чужого цитатника — из десятых рук — обрывок про «мерзок иначе». А что дальше — не знают. Бродячая цитата оторвалась от важнейшего смысла: невозможно писать о себе всю правду.
…Даже в хороших светлых чистых чувствах признаться трудно, порой невозможно.
Татьяна пишет своё чудесное письмо именно потому, что признаться лицом к лицу она б не смогла. Она вообще ему ни слова не сказала, кроме финального «нет».
В «Дяде Ване» бедная влюблённая Соня хочет сказать Астрову «я вас люблю», но, умирая от стыда, бормочет:
СОНЯ. Если бы у меня была подруга или младшая сестра, и если бы вы узнали, что она… ну, положим, любит вас, то как бы вы отнеслись к этому?
Она выдумывает себе сестру, потому что признаться прямо для неё — невозможность физическая. У Шекспира в «Отелло» Дездемона хочет сказать мавру «я вас люблю», а получается так:
ДЕЗДЕМОНА. Если бы у вас случился друг и он в меня влюбился, пусть вашу жизнь расскажет с ваших слов — и покорит меня.
Она выдумывает даже не подругу и не сестру себе, а «друга Отелло». Дочь сенатора Венеции увиливает от прямого признания изощрённее, чем деревенская Соня, но их поведение, смысл их слов — один. Хотят сказать о себе, но не могут, стыдно. А разве у них на языке вертится что-то плохое? Наоборот — самое прекрасное. Вообразите же, как стыд запирает уста при малейшей мысли признаться в чём-то отвратительном. Даже не все сумасшедшие на это способны.
LХIХ. НЕ СМЫТЬ
Искренно ли равнодушие, о котором говорит эпиграф? Честны ли признания? Ведь двигатель там указан: гордыня, а она лжет всегда.
Каждый человек в мире знает, что он хуже любых своих проявлений, хуже самых бесстыдных своих слов. Мы никогда не говорим всей правды о себе. Можно признаться в дурном факте — в подлости, в трусости, в плотском распутстве, но тон всё равно будет лживым. Ваша похвальная честность (вот — вы же каетесь!), лёгкая ирония, бесконечно малая крупица лицемерия отторгнут факт от вас же самих. Никто не подумает, что это ваша натура. Мы делаем вид и часто верим, что привычные наши грехи случайны, единичны, исключительны, а добродетели постоянны; так плохой теннисист скажет про свою обычную игру: «Я не в форме», а редкие победы назовёт нормальными. Не думаю, что нас можно за это ругать. Важно другое: не принять никаких поневоле неполных признаний за исчерпывающую исповедь.
Нам почему-то кажется, что время врачует грехи. Многие люди с улыбкой вспоминают, как они лгали или мучили кого-нибудь в детстве, так, словно это их уже не касается (бывало так и со мной). Но время не уничтожает ни греха, ни вины. Искренним покаянием можно заслужить прощение за совершённый грех. Что же до самого греха — его не смоешь ничем.
Клайв Стейплз Льюис. «Страдание»,
гл.4 «Скверна человеческая».
Многие прощают себя сами. Это легко. Заодно (с тем же успехом) можете сами себе выписать Нобелевскую премию.
…Чужой суд тяжёл, клевета мучительна, но человека (если прав) хоть как-то спасает сознание своей правоты.
«Суд собственный» — совесть. Когда она говорит, спорить бесполезно, адвокаты не помогут, аргументы бессильны. Страшный Суд совести Пушкин описал тогда же. Можно сказать, день-в-день с письмом к Вяземскому — в монологе Бориса Годунова:
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто… едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над тёмной клеветою. —
Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося,
Тогда — беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальётся сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрёк,
И всё тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
Если бы Льюис искал иллюстрацию, то лучшей не нашел бы.
У Льюиса «вот же — мы каемся». Вот же — Борис кается: «Единое пятно! Случайно завелося…» Ага, случайно заказал убийство.
Какая глубина, какая сила! И какая издёвка над вроде бы кающимся царём. Но чтобы так написать «мысли царя», надо их не по книжкам знать. Это ж не из летописей процитировано. В книгах, летописях, у Карамзина — даты сражений, имена бояр, названия городов, указы и договоры — факты. А тут описание чувств — не из интервью же с Годуновым взято. Тут — мысли, которые гложут Годунова, когда он наедине с собою. Автор этих мыслей — Пушкин.
Это собственные мысли и чувства. Есть выражение «по себе знаю». Многие по себе знают, каково это: мучиться ночами, когда грызёт.
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья.
Годунов написан в 1825-м, а Воспоминание (про сердечную змею) — в 1828-м. Значит, эта мысль постоянная, не одноразовая, не случайная.
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю.
Не смываю? Хотел бы смыть, пытаюсь, но не получается? Или — сознательно оставляю как напоминание, как наказание себе самому?
Автор решился рассказать о том, что его годами преследуют мысли о позорных поступках, вызывающих мучительное отвращение к себе, — целый свиток (реестр). Но назвать эти поступки не может — невозможность физическая. Ибо у такого «поступка» всегда есть жертва, у жертвы — имя. Назвать? — сделать ещё одну подлость, теперь бессмысленную?
Льюис. Грех не смоешь ничем.
Царь Давид. Грех мой всегда предо мною. (Псалом 50.)
Королева Гертруда (Гамлету). Ты повернул глаза зрачками в душу, а там повсюду пятна черноты, и их ничем не смыть!
Пушкин. Строк печальных не смываю.
…Точно на том же месте споткнулся Лев Толстой. Даже не споткнулся, а лбом ударился.
Он был совершенно иным человеком, нежели Пушкин. Толстой к поэзии, к религии, к государству, обществу… — ко всему относился не просто иначе, а диаметрально противоположно. Он упрямо и откровенно отвергал и презирал общепринятые нормы и общественное мненье. Открыто выступил и против царя, и против церкви. Был отлучен от церкви, но не уступил, прощения не просил. Под конец жизни был абсолютно беспощаден к себе…
И вот такой человек попытался написать воспоминания. Не закончил. Но введение написал и опубликовал. (Вряд ли ему было известно письмо Пушкина к Вяземскому.)
Я стал в воображении составлять свою биографию. Сначала я незаметно для себя самым естественным образом стал вспоминать только одно хорошее моей жизни, только как тени на картине присоединяя к этому хорошему мрачные, дурные стороны, поступки моей жизни. Но, вдумываясь более серьёзно в события моей жизни, я увидал, что такая биография была бы хотя и не прямая ложь, но ложь, вследствие неверного освещения и выставления хорошего и умолчания или сглаживания всего дурного. Когда я подумал о том, чтобы написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография.
Мысль моя всё время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своём стихотворении:
ВОСПОМИНАНИЕ
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда, —
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю.
В последней строке я только изменил бы так, вместо: строк печальных… поставил бы: строк постыдных не смываю.
Под этим впечатлением я написал у себя в дневнике следующее:
«6 янв. 1903 г. Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют жизнь».
Толстой. Воспоминания.
Льву Николаевичу, когда он делал эту запись в дневнике, было 75. Он был почти втрое старше, чем Пушкин (в момент, когда писал «с отвращением читая жизнь мою»), а ужасные воспоминания никуда не делись. Слова Пушкина: мол, гений «мерзок иначе» не утешили бы Толстого; он признаёт невозможность физическую и бросает затею — отказывается от замысла написать о себе искренне.
Поразительный факт: Толстой, начиная свои мемуары, полностью цитирует стихотворение Пушкина. Значит, оно не отпускает его годами. Умри — лучше не напишешь!
LХХ. МАСКА
Это так же просто, как лгать.
Гамлет.
Проблема искренности неразрешима.
Не только на продажу, но и в дневнике! Человек не в силах сказать всю правду даже самому себе и чем отвратительнее эта правда, тем сильнее… с непостижимой силой включается механизм самооправдания. Мозг совершает невозможное. Так человек, спасаясь от бешеной собаки, перепрыгивает пятиметровый забор. А если не перепрыгнет — пропал. Так сошёл с ума Слуцкий — поэт, который не смог найти себе оправдание, когда на Съезде писателей проголосовал за исключение Пастернака. Остальные либо нашли, либо не искали — не чувствовали вины. Возможно, таких было большинство.
Пушкин — П.А.Вяземскому. Ноябрь 1825. Михайловское.
Быть искренним — невозможность физическая.
…Вам не нравится, что мы тут сто раз цитируем одну и ту же строчку, одно и то же письмо? Посмотрите на футбольного судью: он 20 раз подряд смотрит — замедленно! — одну и ту же секунду игры, чтобы разглядеть, понять и принять решение (например, о пенальти).
А одни и те же яйца? И в глазунью, и в пирог, и на Пасху — ничего?
Письмо про «невозможность физическую» написано во время работы над Четвертой главой (где он, по собственному признанию, «изобразил свою жизнь»), но касается оно всего «Онегина».
Письмо это вовсе не о Байроне, а о себе. «Никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая».
Хвалить самого себя неудобно (а ругать неохота, брани и так хватает). Не может Пушкин написать: «Старик Державин меня заметил и, в гроб сходя, благословил». Это было бы глупо (да и зачем давать лишний повод для ядовитых издевательских насмешек?). «Нас» — другое дело. Остроумно найдено это «нас» — меня и мой талант. Так, будто этот талант (муза) — нечто отдельное, как демон Платона.
Ещё глупее (более того — невозможно) признаваться в «мерзостях». Некоторые вполне понятные грехи совершаются не в одиночку. Быть искренним — назвать любовниц, вот уж точно невозможность физическая. А уж постельные подробности… Тогда считалось абсолютно недопустимым демонстрировать «норки нараспашку» (Воннегут «Завтрак для чемпионов» в переводе Райт-Ковалевой; до femen и pussy оставалось полвека).
И вот тут очень кстати появляется человек, проникнутый тщеславием, и обладающий сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках. Зовут его Евгений Онегин. Все, что не можешь сказать о себе, легко можешь сказать о вымышленном герое.
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
Совершенно невозможно написать «Но вы, блаженные мужья,/ Со мной остались вы друзья». То есть я, Пушкин Александр Сергеевич, сообщаю вам, товарищи, что с вашими женами… Так что ли?
Понадобился Онегин, на которого списано все, в чем нельзя сознаться. И не только потому, что стыдно. Но — главное — будет подло.
Некоторые авторы вместо эпиграфа предваряют свое сочинение заявлением: «Любые совпадения событий и имен с реальными — случайны». Ход простой, понятный, дешевый и — главное — плохой (так в шахматах называется ход, которым игрок ослабляет свою позицию). Понятно же, что «совпадения» не случайны. Значит, Автор солгал в первой же фразе. И ради чего? Всего лишь, чтоб избежать возможных неприятностей.
…Обладал той особенной гордостью — мы знаем, как она называется. Сатанинская, ледяная. Или — подростковая, Холден-Колфилдская; за внешней бравадой он прячет болезненную уязвимость. И чем уязвимей — тем грубее напускная бравада.
Лотман и другие солидные авторы утверждают, что эпиграф вымышленный. Не было никакого «частного письма». Но если эпиграф не цитата, а выдумка — значит, роман начинается с мистификации. Лейтмотив, камертон, указание, подсказка. Не смог спрятать всех своих ушей под колпак юродивого; торчат. Не смог, да и не особенно хотел. Прыгал и кричал: «Ай-да Пушкин!»
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чём вертится мир!
«И вот на чем вертится мир» — это земная ось. Ее хоть и не видно, но она есть (однажды Пух ее нашел).
…Эпиграф к «Онегину» — о высокомерном пренебрежении. Мол, наплевать ему на мнение людей.
У Стерна, у своего любимого Стерна, Пушкин прочел (по-гречески; переводчик ему не требовался) совсем другой эпиграф к гениальному роману «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена».
Нас страшат не дела, а лишь мнения об этих делах.
Эпиктет (греч.)
Прочёл, и сочинил свой — прямо противоположный. Для Онегина? Но если Онегин это Пушкин, то, выходит, эпиграф он сочинил для себя. Ему хотелось бы, чтобы это было так. Но так не было. Письмо Бестужеву про Элегию (время сочинения Первой главы) говорит, что ему крайне важно чьё-то мнение. Даже той (или тех), с кем у него что-то было 4 года назад. Он огорчён, что о нём плохо подумают, — ничего же больше не грозит. А ведь это даже не общественное мнение, а мысль двух-трёх, а то и всего лишь одной-единственной. Равнодушие? Гневное письмо Бестужеву (при всём старании написать сдержанно)… Равнодушия тут и близко нет. Хотел бы быть равнодушным, да не тут-то было, против Эпиктета не попрёшь.
Ось мира — пружина чести. Когда и почему у нас лопнула эта пружина — сейчас не будем.
Пушкин — жене. 18 мая 1836. Москва
У меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompé («вы обманули», фр.) и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать.
Душа в пятки уходит от одной только мысли о сплетнях и клевете. А мы знать не знаем этого Мордвинова и пр., чье мнение его так страшило.
Погиб поэт! — невольник чести, —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Лермонтов. Смерть поэта.
Убийственное, смертельное мнение. Лермонтов не ошибся. Презрение к мнению света у Пушкина, безусловно, было. И ненависть. И отвращение было. Но равнодушия не было. Иначе б не восстал, а — согласно эпиграфу — даже головы не повернул бы в ту сторону.
Главный эпиграф — намёк: Автор пишет о себе, но, чтобы равнодушно признаваться даже в дурных поступках, надел маску.
Отнимите у Пушкина гениальность — получится Онегин.
Продолжение следует.
Во мраке заточенья. Немой Онегин. Часть X
Свобода. Немой Онегин. Часть ХIII
Угодить невозможно. Немой Онегин. Часть ХIV