Мир встречал новый, 1939 год.
Леонид Александрович рассеянно смотрел на пустынную, ветренную бухту предновогоднего Антиба, одной рукой грел чашку полуостывшего кофе на столике, другой время от времени придерживал у груди концы рвущегося вслед порывам ветра шарфа.
Вполуха слушал сидящего человека напротив, слушал крики чаек, кружащих над бухтой и над столиками на набережной, старался прислушаться к себе. Последнее получалось плохо. Много было помех вокруг. Мешали чайки. Мешали клаксоны проезжавших авто. Наиболее мешала помеха, сидящая напротив…
Подумать только. Он будет встречать уже восемнадцатый новый год и восемнадцатое Рождество в чужой стране. Почти треть жизни. Даже страшно.
Треть жизни здесь, во Франции. А ему до сих пор снится Москва. Его Москва. Снятся дорогие, близкие, родные ему лица людей, неразрывно с Москвой связанные. Неотделимые от Москвы. Его Москвы. Он, в этих чудесных снах, молод, влюблён, весел, и очень счастлив. И все молоды, веселы, беззаботны, и очень счастливы.
И все живы.
Господи. Это же было… Да ведь буквально же вчера это было. Так остро, реально и ярко снилось ему это счастье. Счастье, слитое с Москвой. С его Москвой.
И… порой, как же нестерпимо, до боли хочется в неё вернуться. Вернуться на Родину. Вернуться в молодость, в свежесть тех ощущений, в наполненность той жизни. Его жизни. Вернуться домой. К себе домой.
И не помнить, что было после.
Это детское желание всё чаще накатывало на него в последние годы. Заливало его с головой. И всё труднее становилось противиться этому мучительному, щемяще-сладкому и головокружительно волнующему соблазну.
А теперь его соблазн персонифицировался в человека из плоти и крови, и сидел напротив.
Он, воплотившийся соблазн, возник с года полтора назад, на одном из эмигрантских вечеров-банкетов, где собравшиеся сначала выступали, читали свои статьи и стихи, а затем, за рюмкой водки, обсуждали прочитанное и последние политические новости. Соблазн преподнес его супруге шикарнейший букет цветов, восхищенно целовал ей ручки, восторгался творчеством Леонида Александровича — «замечательного русского писателя». Совершенно покорил жену и был ею, разумеется, представлен мужу. Ему.
Это был румяный, очень располагающий к себе, энергичный мужчина лет сорока пяти. Очень живой, обаятельный и говорливый. Как тогда показалось Леониду Александровичу, жизнерадостный до чрезмерности. Жизнерадостный без должных на то оснований. Необычны были эта жизнерадостность, этот беспричинный оптимизм в эмигранте. Они рождали противоречивые чувства в собеседнике. И, тем самым, странно притягивали к себе.
Назвался он Петром Петровичем. Представился неопределённо, торговым служащим.
С тех пор, в качестве ценителя его «литературного и публицистического таланта», он всё чаще, то там, то здесь, как-бы невзначай, встречался с Леонидом Александровичем. И снова, до неестественной чрезмерности, восхищался им, льстил ему, превозносил его. Благородно и бескорыстно предлагал всяческие полезные услуги, в которых так нуждается почти каждый эмигрант. Весело, обаятельно и непринужденно набивался в эдакие оруженосцы-поклонники. В друзья семьи. И добился своего. Леонид Александрович понемногу пасовал перед таким напором.
Эмигрантская неустроенная старость уязвима. Старость вообще уязвима. И полна слабостей. Эмигрантская же старость отягощена слабостями вдвойне. Поэтому часто капитулирует.
И однажды, когда весёлый и напористый Пётр Петрович ворвался в их квартиру, и помимо традиционных букета и коробки дорогих конфет жене, преподнес хозяину бутылку невиданного коньяка из советской России, Леонид Александрович совсем расчувствовался. И пригласил его в кабинет. Продегустировать принесенное сокровище.
— Согласитесь, Леонид Алекандрыч, не уступает прежнему, Шустовскому, а? Научились делать! — смеялся гость.
— Да, наверное, — смакуя и вдыхая аромат, волновался хозяин. — Хорош! Очень хорош! Позабытый вкус…
И часто моргал глазами от наворачивающихся слёз. От давно позабытых ощущений. От нахлынувших воспоминаний, с ними связанных.
— Пётр Петрович, дорогой мой… Растравили вы мне душу, — говорил он нетрезво. — Что теперь прикажете делать? Вы помоложе, но вы меня поймёте. Болит сердце. Болит… Тянет, знаете, туда. Тянет… Хотя бы просто увидеть… Не хочется умирать здесь… Хочется, знаете ли, дожить до возвращения. Понимаю умом, ясно понимаю, что уже не дождаться. А сердце не хочет понимать. Рвется туда… Домой рвётся… Да путь заказан…
— Ну почему же заказан? — внезапно трезво ответил улыбающийся гость, как будто и не был секунду назад пьяненьким балагуром. — Вас там помнят и ценят. Времена изменились, Леонид Александрович. Родина нуждается в таких патриотах, как вы. Нуждается в людях, любящих свое Отечество не за страх, а за совесть. Вы же знаете, как встретили Куприна? Александра Иваныча? А Толстой? Граф? А Горький?… Вы даже не представляете, как вас там встретят!
— Сашу? Да. Саша вернулся… — оцепенело пробормотал оглушенный услышанным хозяин кабинета. И завороженно смотрел в совершенно трезвые глаза напротив. А трезвые глаза проникновенным, уютным, родным голосом убеждали, обещали, сожалели и хвалили…
— Вы не торопитесь. Подумайте над нашим предложением всесторонне и хорошенько. Родина ждёт вас, Леонид Александрович, — задушевно прощался гость в дверях, крепко и тепло пожимая руку. — И… доверьтесь вашему русскому сердцу.
Закрыв за ушедшим, хозяин на минуту застыл, тяжело прислонившись к дверному косяку. Затем, не сказав жене ни слова, заперся в кабинете.
…Чайки пикировали всё ниже и кричали всё наглее. Человек напротив смеясь, рассказывал антисоветские анекдоты. А затем заговорил серьёзно, не убирая с лица широкой русской улыбки:
— Видите? Мы тоже видим наши собственные ошибки и перегибы. Не замалчиваем их. И умеем их исправлять… Леонид Александрович. Родина, ваша Родина нуждается в вас! Как и вы нуждаетесь в ней… Грядёт большая, небывалая война. Вы же сами это знаете. Война небывалого масштаба и небывалого значения. Перед ней наши семейные драки, драки русских с русскими — теряют всякий смысл…
Мы знаем, в свое время вы не приняли советскую власть, и были по своему честны. И мы ценим вашу честность, вашу прямоту и принципиальность. Поверьте, мы умеем уважать наших противников. Но будьте объективны. Сейчас именно советская власть, и только она одна выражает интересы России. Пусть и под чуждыми вам, коммунистическими лозунгами. И альтернативы этой власти нет.
Русские эмигранты здесь растеряны и расколоты. Да и понемногу уже вымирают. На чужбине, — глаза напротив многозначительно сверкнули. — Вымирают на обочине истории…
Здешние, эмигрантские политические дрязги и раньше не имели сколько-нибудь существенного значения, а сейчас так и просто смешны. Игры в политической песочнице кучки несчастных людей. Людей, давно лишённых всякого политического влияния. Людей, оторванных от жизни родной страны, оторванных от жизни своего народа. Жизни впустую, — губы напротив презрительно скривились.
— Впрочем, лучшие люди из эмиграции, а их не мало, уверяю вас, это уже давно поняли. И активно включились в работу на благо нашего общего Отечества. Колю Скоблина помните? Генерала? Давно в Москве. И тоже на генеральской должности. Конечно, под другой фамилией, — губы засмеялись. — Вы же понимаете. Ну, вам то этого делать не придётся. Вы — гордость своей страны!
А затем губы проникновенно произнесли:
— Леонид Александрович. Вы не забыты на Родине. Напротив. Родина очень ценит ваш большой талант. Нуждается в нём. Очень вас прошу,не зарывайте его здесь. Дома вас ждут миллионы благодарных читателей. Десятки миллионов… Скажу вам по большому секрету. Только никому до поры не говорите — губы снова зашлись смехом — в наркомате просвещения уже обсуждается включение ваших произведений во всесоюзную обязательную школьную программу. За исключением, конечно, тех ваших книг, в которых вы нас ругаете.
И говоривший опять заразительно рассмеялся. Но его глаза, на этот раз, не смеялись. Они были напряжены и вопросительно-холодны. Очень холодны.
Странное выражение этих глаз. Где-то, когда-то он уже видел такой взгляд. Так не смотрят на приятеля. Так не смотрят на приятного собеседника. Так не смотрят просто на человека…
Так смотрят на неодушевлённый предмет. Пусть, на весьма ценный и возможно, дорогой, но предмет.
Писатель подозвал гарсона и заказал коньяку. Вытащил из кармана потрепанного пальто «Голуаз» и жадно закурил, подбирая слова. Стволы глаз напротив сузились. Так, словно прицеливались.
— Я очень благодарен вам за столь щедрое предложение, Пётр Петрович. Простите, не знаю ваших подлинных имени и отчества.
Губы с той стороны столика стерли дежурную улыбку.
— И весьма признателен вам за ваше время, которое вы потратили на меня — старого дурака. Признателен вам за ваши, такие убедительные аргументы, которые вы привели. За ваше обращение к моему сердцу. Если позволите, постараюсь на них исчерпывающе ответить.
Вы очень во многом правы, конечно…
И моя Россия, Россия до вас — была далеко не раем. И здесь мы, изгои, как выброшенные на берег реки караси. Задыхаемся понемногу вне своей среды. И внуки наши будут уже французами.
Но что остаётся делать карасю, если его река отравлена? А она отравлена. Вами, «Пётр Петрович». И, боюсь, отравлена непоправимо…
Вы давеча много говорили об Отечестве. О служении Отечеству. И предлагаете мне служить вашей власти. Разве ваша власть и Россия — одно и тоже? Если власть, любая власть и Родина, по вашему утверждению, одно, то тогда зачем вы уничтожили власть прежнюю? К чему огород было городить? Ловлю вас на логическом противоречии. Уж, не обессудьте.
Вы говорили о грядущей мировой войне. И именно по этой причине призываете меня служить вам. Дабы Родина наша вышла из неё с победой. Но в прошлой мировой войне вы сделали всё, для поражения этой самой Родины. Вы желали поражения своему Отечеству, и желали этого исключительно для захвата вами власти. Мало того. Ради сохранения собственной власти вы развязали междоусобную войну. Войну гражданскую. То есть, вы не прекратили войну, а усугубили её.
Из этого я делаю совершенно логический вывод, заключающийся в том, что именно власть, власть неограниченная и абсолютная, по вашему же Ленину, является для вас — целью. А всё прочее, в том числе и всуе упоминаемое вами Отечество, служит для вас средствами.
Вы паразитируете на любви к Родине. Вы паразитируете на самой Родине.
Все ваши кричащие призрачные «достижения» основываются на крови и лжи. На беспримерной крови, и беспримерной лжи. Вы что, всерьёз считаете, что на таком страшном фундаменте они будут долговременными?
Да. Русский народ и до вас был темен. Но теперь он не только невежественен, но ещё и отравлен вашей демагогией, кастрирован вами на век вперёд. Он забит вами и запуган до состояния бараньего стада. Подумать только: веками русский мужик, русский крестьянин бунтовал за землю и волю. Шёл за них на дыбу, на смерть. Вы полностью отняли у него и первое и второе. Вы даже имени его лишили, и превратили в колхозного раба. Вы погубили русского крестьянина. Вы сломали таки ему хребет. Но чего можно достигнуть с бесхребетным народом? Можно ли вообще рассчитывать на какое-либо развитие с замордованным народом-рабом? Конечно нет!
А вот безраздельно властвовать над изнасилованным полутрупом можно сравнительно долго. Пока он окончательно не издохнет. На то и расчёт. На ваш век России хватит. Может быть и так.
Но вы — не Россия. Вы — убийцы России! Вы — палачи России!
Но вам и России мало. Вы хотите оседлать и изнасиловать весь мир. Для этого вы эксплуатируете все мыслимые слабости человеческие. Бесстыдно играете на пороках и страстях людских. Как самых низких, так и самых высоких. Ни в грош людей не ставя. Мы все для вас — мусор.
И я, старый осёл, едва не поддался вам…
Может быть, самое страшное в вас то, что вы стерли в самих себе и стираете в других само различие между добром и злом. Вы — растлители человечества.
Вы — зло! Зло, в максимальной его концентрации. Зло безусловное и абсолютное…
— Хватит, — резко бросил чекист. Он больше не играл лицом. Он просто прищурившись рассматривал старика. Рассматривал человека как насекомое. — Вы не на лекции с благодарной аудиторией. Вы — враг. И вы знаете, как мы поступаем с врагами. У нас есть много методов для этого.
— Да. Я знаю ваши методы. Довелось посидеть в девятнадцатом году в одесской чрезвычайке. Не сомневаюсь, что с тех пор они, ваши методы, стали только хуже. Хотя… Куда уж хуже… И да! Я — ваш враг! И горжусь этим! Ведь всё человеческое вам — враг.
— Нуу… Опять завёл свою шарманку, — «Пётр Петрович» с кривой ухмылкой поднялся из-за столика, барственно дал гарсону на чай и приподнял шляпу. — Прощайте, Леонид Александрыч. Долгих лет вам, и вашей супруге.
… Спустя два месяца французские газеты сообщили о безвременной кончине в городке Антиб весьма известного ранее русского писателя-эмигранта, и его супруги. По нелепой случайности они не выключили газ на ночь и угорели.
Еще через четыре месяца, на Бутовском полигоне выстрелом в затылок был застрелен человек, именовавший себя «Петром Петровичем», и захоронен в братской безымянной могиле.
Леонид ГРИГОРЬЕВ
Нам нужна ваша помощь, чтобы мы могли предоставлять вам открытую, честную и независимую информацию. Через форму внизу вы можете перевести на наш счет в PayPal любую сумму от 1 евро и выше.
Сделайте перевод прямо сейчас
Ваш вклад в развитие независимого СМИ — очень ценен. Спасибо.