Казалось бы, что общего у пришедшего в политологию из географии Орешкина и имеющего совершенно другой бэкграунд Морозова, издававшего и писавшего в самиздатовский журнал в первые годы перестройки, затем погрузившегося в бурные волны религиозной публицистики с отчетливым отливом в духе русского национализма в околокремлевском духе и переквалифицировавшегося в либеральные политологи относительно недавно? Если говорить осторожно, то это способ подачи своей амбициозности. Проще говоря, оба занимают такую позу говорящего, в которой сознательно приглушается собственно амбициозность и агрессивность подачи себя, что вызывает у читателя/слушателя/зрителя ощущение симпатии и легкости.
Орешкин привносит в своей анализ отчетливую ноту добродушия, что позволяет решать целый ряд задач от установления личного контакта с аудиторией, воспринимающей говорящего, как обращающегося лично к каждому реципиенту, до сокращения затрат на предварительные объяснения.
То есть Орешкин сознательно ставит себя в позу высокого старта, у него нет подготовки, напряжения, он как бы акцентуирует себя внутри толпы, как один из нее, готовый говорить в любой момент на любую тему, потому что говорить он, собственно говоря, и не прекращал. Просто луч прожектора попал на него, и он продолжает то, что делает непрерывно: общается с окружающими как один из них, без фиксации своей отделенности, отдаленности, без каких-либо котурнов самоутверждения. А лишь в рамках потока осмысления, который как бы никогда не прекращается и только становится достоянием общественности, когда тот или иной интервьюер опционирует его присутствие.
Морозов использует совершенно другие приемы: самоумаления, даже самоуничижения, имеющие отчетливо религиозные корни, но играющие примерно такую же роль, снижения вынужденного пьедестала, на котором находится говорящий просто потому, что он говорит, а остальные слушают, самой ситуацией поставленные в неравное положение. Большая часть приемов Морозова и состоит в критике себя, в сообщении о себе такой компрометирующей информации, которая как бы подготавливает читателя/зрителя не столько к сеансу саморазоблачения, сколько к доверительности и правдоподобности всего дальнейшего. Одновременно защищая говорящего от возможных упреков, биографических и политических, которые теряют остроту в пространстве признания говорящим своего несовершенства (все мы люди, кто без греха, если в нем честно признаются). Что вызывает, напротив, прилив симпатии и желание защитить, поверить, занять позу внимательного и доверительного собеседника.
Казалось бы, это не имеет прямого отношения к самой политологической линии, но на самом деле, конечно, имеет, так как такое поведение само активирует традиции смирения, отсутствия пафоса и трибуны, дружеского, равного (демократического) общения, которое экономят на необходимых для других руладах с прояснением своей позиции.
Успешно применяемые приемы самоумаления, иронического воспроизведения себя (особенно у Морозова) представляются рельсами самоограничения, на которые ставит себя говорящий/пишущий, лишая возможности выхода за пределы традиции и подготавливая и персонифицируя аудиторию не как аморфную массу. А как совокупность собеседников, устанавливающих с говорящим личные, продолжающиеся отношения. То есть сама манера, эти рельсы, — являются одновременно системой прицепляемых к составу вагонов, речь не начинается, а продолжается, будто вы движетесь по пассажирскому составу, где все свои, от своего купе к вагону-ресторану, где намечена встреча с примечательным автором.
Заранее подготовленный собеседник знает, что у Орешкина не будет никаких ярких крайностей, алармистских заявлений в духе Соловья или Пионтковского, конец путинского режима не является путеводной звездой, осмысление политической реальности происходит в режима камерного задушевного разговора, приправленного неострой, добродушной иронией о происходящем за окном. У Орешкина нет акцентированной харизмы, нет или не выпячивается оппозиция «мы и они», перефразируемая в оппозицию – здравый смысл/отсутствие его. Нет удобного конфронтационного барьера или он носит не политический, а почти бытовой характер вменяемости.
Политология Орешкина – это осмысление видимых и потому обыденных политических вещей без привлечения выпирающего теоретического бэкграунда, а напротив, с превращением, переформатированием всего, что попадает в зону анализа, в комнатное растение из коллекции садика на подоконнике.
У Морозова также приглушенная, растворенная в кислоте самоумаления харизма, призванная сократить дистанцию, не тратится на предисловия и объяснения своей позиции; теоретические фрагменты присутствуют куда отчетливее, но все равно с неярким светом и неконтрастным фоном. Однако наблюдатель в состоянии поставить вопрос об оборотных сторонах одомашнивания политологии, превращения ее в придаток психологического портрета автора. Каковы минусы подобного позиционирования?
Они очевидны. Морозов в своей политологии, фундированной психологизмом, тщательно камуфлирует свою партийность: его политологические рисунки никогда не позволяют появиться в качестве объекта критического рассмотрения той либеральной позиции, которую он с течением времени принял на себя и которая уже не поддается анализу, рефлексии, остранению. Именно отсутствие анализа собственной партийной позиции и партийной линии, которой Морозов, как любой перебежчик, следует с повышенной строгостью и пытается заретушировать ее позой самообличения, имеющей вполне отчетливые границы. Это границы личности, но не партийной принадлежности.
Ни у Морозова, ни у Орешкина не появится в качестве действующего игрока оппозиционная либеральная партия, у Орешкина она попадает в тень заранее припасенного здравого смысла, по своей природе не имеющего политического интереса; у Морозова политические интересы либерального слоя очищены от корыстных, амбициозных, конкурентных и других побочных политических рефлексов. Созданный политологический космос – есть продукт исключительно кремлевских сил с потворством со стороны традиционно слабого общества. А участие в создании и функционировании этого космоса либеральной составляющей, на самом деле куда более яркой и фактурной, оказывается лишь пассивным.
Не знаю, стоит ли говорить об экономической подоплеке подобного позиционирования, она, в общем, очевидна, политология – зависимая и факультативная дисциплина в обществе, где есть две разновеликие руки, и если не есть с одной, то затратно кусать и другую. В минусе та политологическая масштабность, которая не может быть психологизирована: обаяние личности и практика задушевного разговора не в состоянии заполнить очевидные лакуны.
Если сравнивать политологическую картину с растением (не важно, на окне оно стоит или растет в лесу), то в фокусе оказывается его часть без системы корней, которые показываются только с одной стороны, полностью заслоняющей другую. Это не означает дисквалификацию политологической линии, это только взгляд на рельсы, по которым движется поезд.