Разбираемся в явлении с «Путеводителем по рашизму-путинизму» Олега Кудрина в публикации Укринформа.
Сегодня мы поговорим об имперской теме в приложении к творчеству следующих за Пушкиным русских классиков – Николая Гоголя и Михаила Лермонтова. И это намного более сложные случаи по сравнению с «певцом империи и свободы», причем по разным и не всегда очевидным причинам.
УСЛОВИЯ ПРОЯВЛЕНИЯ ТАЛАНТОВ: ВЕЛИКОРОСС И МАЛОРОСС
Пушкин был выходцем из старинного аристократического рода, великороссом, как тогда называли русских. Пусть род к началу XIX века был не очень богат, но у Александра Сергеевича не было двусмысленностей с идентичностью и пониманием своего места в жизни Российской империи. В его случае всё решали талант, трудолюбие и не было необходимости проявлять во многих случаях скрытность, дипломатичность.
Пушкин з Гоголем и Лермонтовым
Совсем другая ситуация с Гоголем, точнее даже Гоголем-Яновским (позже сократившим двойную фамилию). Он был из украинского, малороссийского дворянства, для получения которого требовалось проявить ловкость. Николай Васильевич был провинциалом, безвестным в российских столицах, из Малороссии (что стало оскорбительным словом, как и «малоросс», как раз после Гоголя). При этом ему хотелось реализовать свои таланты. Для этого нужно было осваиваться в новом сообществе, высшем кругу Империи, становиться в нем своим, согласовывая это с прежней жизнью, происхождением и… с самим собой.
Поэтому творческий путь Гоголя более извилист, противоречив. Да и свидетельства жизни, письма, воспоминания о нем, не всегда вызывают доверие.
УКРАИНСКОЕ В РОССИЙСКОМ КОНТЕКСТЕ – ОБМАННАЯ ПРОСТОТА
Что является важнейшим в имперском истолковании Гоголя – это то, что он, украинец, малоросс, стал великим русским писателем, одним из первых трех основоположников. И очень важным!
Ведь у Пушкина, даже когда тот писал сниженным слогом, все равно получалась несколько «возвышенно». Ну, как в названии одной из его повестей – «Барышня- крестьянка»: вроде б и про крестьянскую жизнь, но на самом деле – про барскую. Гоголь впервые в русской литературе так сильно заговорил во всех регистрах. Он смог это сделать во многом за счет введения в русскую прозу украинских слов, причем в довольно ограниченном количестве. И это породило в русском образованном слое ошибочное впечатление, что украинский язык, украинская культура – что-то очень близкое, понятное, легко и беспроблемно вводимое в великорусский контекст. Причем в простонародном, «низком стиле». Из чего следовало, что «малороссийские повести» хороши лишь для старта, а далее следует выходить на иной уровень – начинать писать нечто истинно российское, столичное.
В рамках подобного комплекса идей имперская сторона часто цитирует два свидетельства. Первое – письмо Гоголя фрейлине Смирновой-Россет: «Сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой — явный знак, что они должны пополнить одна другую». (1844).
Второе свидетельство – воспоминания писателя и чиновника высшего ранга Григория Данилевского о его встрече с Гоголем в 1851 году, впервые изданные лишь 35 лет спустя. Вот что говорит Гоголь, если верить этим свидетельствам, об украинской поэзии Шевченко: «Дёгтю много <…> и даже прибавлю, дёгтю больше, чем самой поэзии. Нам-то с вами, как малороссам, это, пожалуй, и приятно, но не у всех носы, как наши. Да и язык <…> Нам надо писать по-русски, надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племён. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня – язык Пушкина, какою является Евангелие для всех христиан, католиков, лютеран и гернгутеров <…> Нам, малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная <…> нетленная поэзия правды, добра и красоты…».
Таковы примерно общие рамки имперской картины с Гоголем в центре. Но это слишком просто, чтобы быть правдой.
ПРОЗА ГОГОЛЯ: НЕТ «XОXЛОВ», НО МНОГО «МОСКАЛЕЙ» И «КАЦАПОВ»
Душевный, психический мир Гоголя был сложно устроен (Аксаков, хорошо знавший его, определял это – «вниз головой»). У писателя была сложная идентичность, многослойный взгляд на мир – и не так чтобы открытый для окружающих. Многое прояснить здесь поможет особый анализ его прозы вот в каком разрезе: частота и контекст использования этнических определений – не так в обычном виде, как в формате сниженной лексики, шутливо-оскорбительных названий национальностей:
Хохол — украинец, малоросс, казак, русский (в смысле триединой нации).
Москаль, кацап — русский, великоросс.
Лях — поляк, католик.
И вот что оказывается. Нигде в своих произведениях Гоголь не употребляет по отношению к украинцам слова «хохол». Более того, согласно свидетельствам различных людей он крайне резко реагировал, если его самого называли «хохлом», в том числе, люди сановные. То есть, цитированное выше письмо – редчайшее исключение – при этом очаровательной фрейлине дозволено было называть Гоголя «хохликом», поскольку она и сама себя называл «хохлачкой» (поскольку родилась и росла в Украине).
Совсем иначе – со словами «москаль», «кацап». Насмешек и колкостей в отношении них и с употреблением именно этих слов в первом же сборнике писателя много. Нечто подобное встречается и в переписке (естественно, с приятелями малороссами, а не великороссами, то есть Гоголь знал, что кому писать).
И вновь – совсем другая ситуация с «ляхами – поляками». В прозе сказано много злого о ляхах, а вот в переписке о поляках, в том числе в близком семейном кругу – говорится спокойно и уважительно.
Подытоживая описанные наблюдения в треугольнике «украинцы-русские- поляки». Гоголь, посмеиваясь над своими героями-украинцами, не позволял себе называть их «хохлами». Одновременно, он не стеснялся воспроизводить в своей прозе все негативные стереотипы о русских-великороссах, которые были в ходу в современной ему Украине-Малороссии, при этом впрямую называя их «москалями», «кацапами». Но чтобы это было в России цензурно проходимо и читаемо, Гоголь писал во многажды больше негатива о «клятых ляхах». (Позже подобный прием, но уже в треугольнике «белые – красные – жовто-блакытные», использовал в своей «Белой гвардии» Булгаков).
Впрочем, так было только в дебютном сборнике малороссийских повестей – «Вечерах на хуторе близ Диканьки» (1831–1832). А вот в «Миргороде» (1835) шуточек о москалях-кацапах уже нет – вовсе. И далее, в последующей прозе, разумеется, не будет тоже (из писем это также выветрится). Таков был первый этап в укрощении одаренного провинциала.
СОЖЖЕНИЕ ТРАГЕДИИ КЛАССИКА О ЗАПОРОЖЦАХ – НЕ ТРАГЕДИЯ?
Гоголь учел новые условия литературной игры, однако совсем расставаться с украинской тематикой не собирался. Он много сил потратил на работу над драмой/трагедией из жизни запорожцев «Выбритый ус». И она была написано, но…
Вот как российский литератор, особа, приближенная к царской семье, добрейший Василий Жуковский рассказывал о том, что приключилось с этой пьесой:
«Знаете ли, что он написал было трагедию? <…> Сначала я слушал, сильно было скучно; потом решительно не мог удержаться и задремал. Когда Гоголь кончил и спросил, как я нахожу, я говорю: “Ну, брат, Николай Васильевич, прости, мне сильно спать захотелось”. — “А когда спать захотелось, тогда можно и сжечь ее”, —отвечал он и тут же бросил в камин. Я говорю: “И хорошо, брат, сделал”» (август- сентябрь 1841-го).
Поразительное свидетельство! В русской культурной традиции ходит много разговоров о трагически сожженном втором томе «Мертвых душ». А что ж не говорят столько же о сожженной драме «Выбритый ус»?.. При том, что сделано это было при потворствовании, а то и по наущению другого литератора.
Трудно поверить, что автор трех хороших пьес мог написать нечто настолько беспомощное, что достойно было только огня. Значит суть в ином – Гоголю указали, что пора заканчивать не только с шуточками про «кацапов-москалей», но и с казатчиной-малороссийщиной.
ГОГОЛЬ УКРОЩЕН И… ПОМЕШАН НА МЕССИАНСТВЕ
И это послание было услышано. В 1842 году был издан второй вариант «Тараса Бульбы», с меньшим количеством украинизмов, с заменой топонима «Украйна» на «южная России» и финальной пафосной проимперской речью Бульбы, сжигаемого «клятыми ляхами». А изданный тогда же блистательный, сатирический первый том «Мертвых душ», заканчивался описанием Руси-тройки, «гнусной лестью – вероятно для ценсуры» (как считал брат декабриста А.Тургенев).
Просто поразительно, до чего схожи оба эти финалы, редактировавшиеся для печати одновременно – они входят друг в друга без зазубрин, как фигурки пазла: «Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!» — «Летит мимо все, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей [России] дорогу другие народы и государства».
И именно этот фрагмент о Руси-тройки, единственный из всего Гоголя, в школах обязательно задавали учить детям наизусть – о непобедимом шествии по планете русского народа и его государства. Это же один из важнейших штрихов формирования показательного образа русского патриота – как имперца…
Но кто знает, может, такая невозможность «быть собой», в том числе проявлять свое украинство в чем-то большем, чем шумное и надоедливое (для окружающих великороссов) распевание малороссийских песен, тоже повлияла на слабое душевное устройство писателя – и сдвинула его в направлении сверхлитературных мессианских амбиций. Каковых психика Гоголя не выдержала.
Если так, то он не только проповедник имперства, но и его жертва…
И напоследок – о воспоминаниях чиновника-литератора Г. Данилевского, в которых Гоголь в 1851 году честит Тараса Шевченко, изданных в 1886-м. Они не согласуются с предыдущими текстами Данилевского о Гоголе. Зато очень точно совпадают с актуальной русификаторской политикой Александра III. Так что их достоверность – под большим вопросом.
ПАРАДОКСЫ ЛЕРМОНТОВА – «МЕФИСТОФЕЛЬ» И МИСТИФИКАТОР
Достоевский в своих «Записках о литературе» объединил Гоголя и Лермонтова в таком общем типаже: «Были у нас и демоны, настоящие демоны; их было два». В этом пугающем, на первый взгляд, образе позже будет фокус с разоблачением, по крайней мере, что касается Лермонтова: «Вообще он нас как будто мистифировал; не то говорит серьезно, не то смеется над нами. Наши чиновники знали его наизусть, и вдруг все начинали корчить Мефистофелей, только что выйдут, бывало, из департамента».
И это так. По сравнению с прозрачным свободолюбивым имперцем Пушкиным и укрощенным амбициозным Гоголем, мефистофельски мистифицирующий Лермонтов кажется поразительно внеидеологичным и непредсказуемым. В его краткой биографии первые подражательные стихи и порнографические юнкерские поэмы сменились вдруг философски и психологически тонкими стихами. Но без истории и историософии, так любимой Пушкиным и навязываемой Гоголю.
Тут показательны по-детски наивные стихи о Наполеоне и Кутузове «Два великана» (1832), написанные 18-летнем Лермонтовым. Другое дело – «Бородино» (1837), написанное о том же, но иначе – с репортажной точностью военного, зрелого 23-летнего поэта. И вот уж это сильное оружие имперского воспитания, не случайно стихотворение – обязательно для изучения в советских/российских школах (с непременным дополнительным пояснением учителей о «силе русского оружия»).
Строки из него любит цитировать президент Путин – про «умрем же под Москвой», про «русский бой удалый».
НЕОДНОЗНАЧНЫЕ СТИХИ О ВОЙНЕ: ОТ «БОРОДИНА» ДО «ВАЛЕРИКА»
Но на самом деле, при непредвзятом взгляде «Бородино» очень далеко от пушкинского упоения этой же войной. Причем с самого начала – саркастического: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром / Москва, спаленная пожаром, / Французу отдана?». И далее вся мини-поэма является развернутым (само)оправданием: русские не просто так сожгли свою столицу и сдали ее противнику. А строки, сказанные дважды, в начале и конце, не выглядят фанфарами:
«Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя: / Богатыри — не вы! / Плохая им досталась доля: / Немногие вернулись с поля… / Не будь на то господня воля, / Не отдали б Москвы!»
Да, тут «не все так однозначно». Но дальше, повторюсь, начинается работа учителя, который растолкует учащимся: 1) что Москву сожгли не русские, а французы; 2) что с «потерей Москвы не потеряна Россия»; 3) что в ответ на уничижительное «богатыри – не вы» новое поколение должно доказать, что они тоже богатыри; 4) что «плохая им досталась доля» на самом деле означает «величественная судьба»; 5) что «господня воля» ни при чем, а Москву мудро отдали, потому что – смотри пункт №2.
Еще интереснее с более поздним стихотворением «Валерик» (1840), в котором описание боя вставлено в письмо некой красавице. И это тоже бесконечно далеко от пушкинского «Смирись, Кавказ, идет Ермолов!»:
«Как при Ермолове ходили / В Чечню, в Аварию, к горам; / Как там дрались, как мы их били, / Как доставалося и нам».
Замечательная последняя строчка, опрокидывающая предыдущие, – ответ авторам многочисленных ура-патриотических стихов (включая пушкинские). И далее – бой в Ичкерии, у реки Валерик описан натуралистично – жестоко, кроваво, так безнадежно для человека и человеческой натуры, что после него думается:
«Тянулись горы — и Казбек / Сверкал главой остроконечной. / И с грустью тайной и сердечной / Я думал: жалкий человек. / Чего он хочет!.. небо ясно, / Под небом места много всем, / Но беспрестанно и напрасно / Один враждует он — зачем?».
И вправду – «зачем» русские «ходят» сюда «к горам», места им, что ли, мало «под небом»?.. Но не будем делать из Лермонтова пацифиста! Выжив после тяжкого боя, он может красиво порассуждать о бессмысленности бойни. Однако, если царь пошлет на войну, он раз за разом пойдет убивать этих, во многом симпатичных ему людей («Мирной татарин свой намаз / Творит, не подымая глаз; / А вот кружком сидят другие. / Люблю я цвет их желтых лиц, / Подобный цвету наговиц, / Их шапки, рукава худые, / Их темный и лукавый взор / И их гортанный разговор»).
И такой завоеватель, скучающий, все понимающий о бессмысленности войны, ничем не лучше истово убежденного в своей правоте. А, может, еще хуже – безнравственней. Впрочем, спор по линии «нравственный-безнравственный» в отношении Лермонтова – один из самых традиционных…
МЯТЕЖНЫЕ МОТИВЫ И «СТРАННАЯ ЛЮБОВЬ» К РОДИНЕ РОССИИ
У Мережковского было хорошее наблюдение в отношении Лермонтова: «Если кто-нибудь из русских писателей начинал бунтовать, то разве только для того, чтобы тотчас же покаяться и еще глубже смириться. <…> И вот один-единственный человек в русской литературе, до конца не смирившийся, – Лермонтов».
Всё так. И не случайно советская власть вообще делала из Лермонтова революционера. Начиная с давшего ему славу «На смерть поэта» (1837):
«А вы, надменные потомки / Известной подлостью прославленных отцов, / Пятою рабскою поправшие обломки / Игрою счастия обиженных родов! / Вы, жадною толпой стоящие у трона, / Свободы, Гения и Славы палачи! / Таитесь вы под сению закона, / Пред вами суд и правда — всё молчи!..».
Но в действительности тут нет ничего революционного. Лермонтов, грезивший, подобно Пушкину древностью своего рода (от полумифического шотландца Лермонта) тут заступается за «обиженные роды» и дерзит нуворишам екатерининской поры.
Любили в советской системе образования и две строчки из лермонтовского юношеского «Предсказания» (1830): «Настанет год, России черный год, / Когда царей корона упадет». Правда дальше не цитировали, поскольку продолжение было страшно натуралистичным, предсказывающим жестокость и разруху Гражданской войны…
В Украине и сейчас любимо лермонтовское: «Прощай, немытая Россия». Помним, что дальше: «…Страна рабов, страна господ, / И вы, мундиры голубые, / И ты, им преданный народ. // Быть может, за стеной Кавказа / Сокроюсь от твоих пашей, / От их всевидящего глаза, / От их всеслышащих ушей» (1840). Да, оценка своей стране дана очень жесткая, армейское презрение к жандармам («голубым мундирам», «пашам») доминирует. Но зададимся вопросом – куда и зачем едет этот вольнолюбивый поэт? На Кавказ – убивать вольных горцев, завоевывать новые земли для Империи. Это ли не покорность – только в другой плоскости.
Российские патриоты-имперцы пытаются оспорить лермонтовское авторство этих строк: «Боевой офицер не мог такого написать!». Странный аргумент, достаточно почитать другое стихотворение поэта – «Родина» (1841). Вот его начало:
«Люблю отчизну я, но странною любовью! / Не победит ее рассудок мой. / Ни слава, купленная кровью, / Ни полный гордого доверия покой, / Ни темной старины заветные преданья / Не шевелят во мне отрадного мечтанья».
И вправду «странная любовь», Лермонтова не трогает то, что доводило до экстаза Пушкина – военные победы, преданья старины, названной совсем не хвалебно, а двусмысленно – «темной». А за что же любит? Далее следует зримое, наполненное тактильными ощущениями и запахами описание российских пейзажей. Но вот последние строки: «И в праздник, вечером росистым, / Смотреть до полночи готов / На пляску с топаньем и свистом / Под говор пьяных мужичков».
«Говор пьяных мужичков» как итог признаний в любви России – это восхитительно! Иронично и парадоксально – удар в лоб сюсюканью иных поэтов.
А ВОТ ПРОЗА КЛАССИКА ЛЕРМОНТОВА – КЛАССИЧЕСКИ ИМПЕРСКАЯ
Таким образом, рассмотрение имперской темы в приложении к Лермонтову приводит к результату, отличному от случаев Пушкина и Гоголя. У него меньше пафоса и больше двусмысленности. Из-за чего его стихи можно трактовать по- разному, в том числе анти-имперски, критически по отношению к России- завоевательнице.
Но власть, Кремль, конечно же, используют ту трактовку, которая выгодна. Тогда «Валерик» остается в тени, а сложное «Бородино» впячивается и превращается в однозначный гимн русскому оружию. И Путин пропагандистски цитирует строки из него на президентских «выборах»-2012. (Позже мы рассмотрим нечто подобное в приложении к творчеству Льва Толстого).
Однако, это все по поводу поэтического наследия Лермонтова. Что касается его прозы, романа «Герой нашего времени», то в нем имперство выражено более отчетливо и традиционно. Начиная с места действия – Кавказ, в то время еще только завоевываемый и даже героями книги Россией не считавшийся («Вы верно переведены сюда из России?», — спрашивает один из них). В этом смысле Лермонтов, вслед за Пушкиным, «присваивает» эти места – для русской классики и российской истории. Герои романа, рассказчики – русские офицеры, поэтому в описании местного населения в избытке негативные колониальные стереотипы. Ну и начинается роман с самой бесстыдной, и в имперском смысле, главы – «Бэла». В основе сюжета – традиционная колониальная феминизация завоевываемого народа, когда главной выразительницей его качеств становится женщина, влюбившаяся в завоевателя (никогда – наоборот). И именно это задает тон всей книге.
В следующий раз мы поговорим об имперской теме в приложении к творчеству Федора Достоевского и Льва Толстого, наиболее популярных в мире русских классиков XIX века, из-за чего их порой иронично объединяют в общий бренд – «Толстоевский».
(Продолжение следует)
Олег Кудрин, Рига