Немой Онегин. Часть III

Чей язык действительно смущал людей? Чьи шутки были на грани, а часто и за гранью допустимого? — Пушкина.

С.Т.Аксаков — С.П.Шевырёву. 26 марта 1829
С неделю тому назад завтракал я с Пушкиным, Мицкевичем и другими у Мих.Петровича (Погодина). Первый держал себя ужасно гадко, отвратительно; второй — прекрасно. Посудите, каковы были разговоры, что второй два раза принуждён был сказать: «Господа, порядочные люди и наедине и сами с собою не говорят о таких вещах!»

Его ненавидели за… сказать «за злой язык» — слишком бледно. Ладно бы в письмах, ладно бы за бутылкой с друзьями — там все свои. Нет, отвешивал публично. Каченовский издавал журнал «Вестник Европы». Журнал Пушкину не нравился.

Словесность русская больна.
Лежит в истерике она
И бредит языком мечтаний.
И хладный между тем зоил
Ей Каченовский застудил
Теченье месячных изданий.

Застудил теченье месячных… Мало того, что назвал человека завистливым, мелочным и холодным, но ещё и засунул его в неназываемые места русской словесности.
Не раз бывало куда грубее.

Орлов с Истоминой в постеле
В убогой наготе лежал.
Не отличился в жарком деле
Непостоянный генерал.
Не думав милого обидеть,
Взяла Лаиса микроскоп
И говорит: «Позволь увидеть,
Чем ты меня, мой милый, <—>».

Теперь (с 1918 года) вместо глагола ставят две чёрточки, а раньше — три; и было лучше, ибо, согласитесь, это самый подходящий глагол для твёрдого знака на конце… Но дело тут отнюдь не в мате. Эпиграмма вываливает на публику интимную связь двух чрезвычайно известных людей, высмеивает интимнейший физический недостаток…

Солидные, важные, степенные дамы и господа ненавидят тех, кто рискнёт подшутить над ними. Один из любимцев Пушкина (имя сообщим позже) называл такие штуки злополучным проявлением остроумия. В письмах и воспоминаниях пушкинских современников таких примеров тьма. Обиженный становится навек врагом.

Коссаковская как-то говорила Александру: «Знаете ли, что ваш Годунов может показаться интересным в России?» — «Сударыня, так же, как вы можете сойти за хорошенькую женщину в доме вашей матушки». С тех пор она равнодушно на него смотреть не могла.

О.С.Павлищева (частное письмо)

На одном вечере Пушкин, ещё в молодых летах, был пьян и вёл разговор с одной дамою. Надобно прибавить, что эта дама была рябая. Чем-то недовольная поэтом она сказала:
— У вас, Александр Сергеевич, в глазах двоит?
— Нет, сударыня, — отвечал он, — рябит!

Мемуар М.Н.Попова

С возрастом он не исправился.

В театре один старик-сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, тогда как она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: «Мальчишка, дурак!» Пушкин отвечал: «Ошибся, старик! Что я не мальчишка — доказательством жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я — Пушкин; а что я тебе не даю пощёчины, то для того, чтобы Асенкова не подумала, что я ей аплодирую».

И.Снегирёв. Дневник (23 сентября 1836 г.)

Что говорить о врагах или просто первых встречных; он ради красного словца не щадил ни друзей, ни родных, ни знакомых женщин.

Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и чёрный ус,
Другой за деньги — понимаю,
Другой за то, что был француз,
Клеон — умом её стращая,
Дамис — за то, что нежно пел.
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?

Мало того, что было известно, кто эта Аглая (А.А.Давыдова), но ведь по-русски написано «мою Аглаю» — значит, ославил свою же любовницу.

А нравы были несравненно строже. Смутить, особенно барышень, могла сущая безделица, любой пустяк.

С живых картин у Сенявиных мы в костюмах отправились к Карамзиным на вечер. Все кавалеры были заняты. Один Пушкин стоял у двери и предложил мне танцевать мазурку. Мы разговорились, и он мне сказал: — «Как вы хорошо говорите по-русски». — «Ещё бы, в институте всегда говорили по-русски. Нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили по-французски, а на немецкий махнули рукой… Плетнёв нам читал вашего „Евгения Онегина“, мы были в восторге, но когда он сказал: „Панталоны, фрак, жилет“, — мы сказали: „Какой, однако, Пушкин индеса“ (indecent — непристойный, фр.). Он разразился громким, весёлым смехом.

А.О. Смирнова

Даже у смертного одра любимого дяди он вёл себя как бесчувственная скотина. Умирающий Василий Львович пробормотал: «Как скучны стихи Катенина». Пушкин подпрыгнул и стал просить всех немедленно выйти из комнаты, приговаривая: «Пусть это будут его последние слова». Действительно: последние слова остаются в памяти потомков. Но какой цинизм. И это ж не «думать про себя, когда же чёрт возьмёт тебя». Это вслух. Племянник хотел, чтобы дядя умер исторически.

Аморальный тип. В «Онегине» он нарочито выставил на всеобщее обозрение свой цинизм, бессердечие.

Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.

Пушкин кается, ага. Дружбы нет и той — это про дружбу «от нечего делать». Какая ж это дружба? Это оксюморон, живой труп.

Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.

Заметьте: это всё не Онегин говорит. Это Пушкин в «Онегине» о себе говорит.
Его отношение к дружбе видно из письма к младшему брату, которому он искренне желает добра.

Пушкин — брату Л.С.Пушкину. Осень 1822. Кишинёв
…Тебе придётся иметь дело с людьми, которых ты ещё не знаешь. С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибёшься. Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею.

Последний совет (брать женщин без любви) через три года полностью попал в IV главу романа.

Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.

И о дружбе мысли Пушкина через три года всё те же. Даже стишок написал.

ДРУЖБА
Что дружба? Лёгкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья,
Иль покровительства позор

(1825, в процессе написания IV главы)

Вот ещё лучше:

ПРИЯТЕЛЯМ
Враги мои, покаместь, я ни слова,
И кажется, мой быстрый гнев угас;
Но из виду не выпускаю вас
И выберу, когда-нибудь, любого;
Не избежит пронзительных когтей,
Как налечу нежданный, беспощадный…

Называется «Приятелям», а начинается «враги мои» — дьявольски остроумно, особенно в глазах уязвлённых приятелей; «самое нельзя прелести» (Вяземский). Тем смешнее читать некоторые мемуары.

Никто не имел столько друзей, сколько Пушкин, и, быв с ним очень близок, я знаю, что он вполне оценил сиё счастие.

Н.М. Смирнов. Из памятных заметок

Весьма понимающий человек однажды написал: «Чаще всего на пути его оказывались люди степенные, никуда не спешившие, злой рок сталкивал его именно с такими людьми. В основе подобных стычек лежало обыкновенно какое-нибудь злополучное проявление остроумия; ибо он от природы чувствовал непреодолимое отвращение к строгости. Не к строгости как таковой; когда надо было, он бывал самым строгим и самым серьёзным из смертных. Но он терпеть не мог напускной строгости и вёл с ней открытую войну, если она являлась только маской, прячущей невежество или слабоумие; попадись такая строгость на его пути под каким угодно прикрытием, он почти никогда не давал ей спуску».

Пушкину злополучное проявление остроумия аукалось горько. Задетые мстили ему как могли; порой жестоко.

Энгельгардт, директор Лицея, в своём дневнике охарактеризовал Пушкина (по-немецки) в 1816 году:

Его высшая и конечная цель блестеть и именно поэзией, но едва ли найдёт она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьёзного учения и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный — французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто, в нём нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствованья унижены в нем воображеньем, оскверненным всеми эротическими произведеньями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитанья.

Это не доклад, не донос. Это дневник (найден случайно и до сих пор не весь опубликован) — значит, написано совершенно искренне. Тем более жутко читать не про хулигана, лентяя, неряху (то есть обычного подростка), а про небывалую гадину. «Его сердце холодно и пусто, в нём нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце». Это даже не характеристика, это эпитафия. Доктора в таких случаях говорят «безнадёжен». Мысленно директор ученика похоронил. Напрасно.

Вряд ли Пушкин имел случай сунуть нос в дневник Энгельгардта. Но про осквернение порнографией мыслят они одинаково. Вот черновик Первой главы:

Нас пыл сердечный рано мучит
И говорит Шатобриан
Любви нас не природа учит
А первый пакостный роман…

А чему учишь ты?.. Через десять лет после Энгельгардта, ничего не зная о «немецкой» характеристике, симпатизируя Сверчку максимально, восторгаясь его поэзией, Жуковский (может быть, для перлюстраторов, для императора) пишет ссыльному в Михайловское.

В.А.Жуковский — Пушкину. 12 апреля 1826. Санкт-Петербург
Ты рождён быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не даёт им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанёс вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное.

Заметим: возмутительные и буйные стихи Пушкина — просто ангельские по сравнению с тем, что наши дети (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не даёт им никакой подпоры для жизни, видят на телеэкране. Стихи читали тысячи, ТВ смотрят десятки миллионов.

…Ладно, пусть Энгельгардт — педант, оскорблённый лицеистом в лучших чувствах. Пусть Жуковский читает нравоучения, полагая, что письмо вскроют, прочтут, доложат куда надо, одобрят урок. Но Вера Вяземская очень симпатизировала Пушкину и писала мужу без всяких расчётов. И всё же…

Княгиня Вера Вяземская — П.А. Вяземскому. 13 июня 1824. Одесса
Я ничего тебе не могу сказать хорошего о племяннике Василия Львовича. Это мозг совершенно беспорядочный, над которым никто не сможет господствовать; недавно он снова напроказил, вследствие чего подал прошение об отставке; во всем виноват он сам… Он постарался выставить в смешном виде лицо, от которого зависит (графа Воронцова), и сделал это; это стало известно, и, вполне понятно, на него уж не могут больше смотреть благосклонно… Никогда я не встречала столько ветрености и склонности к злословию, как в нём… (Мы оборвали цитату. Там есть крайне важное, о чём позже.)

27 июня 1824. Одесса

…Пушкин абсолютно не желает писать на смерть Байрона; по-моему, он слишком занят и, особенно, слишком влюблён, чтобы заниматься чем-нибудь другим, кроме своего «Онегина», который, по моему мнению, — второй Чайльд-Гарольд: молодой человек дурной жизни, портрет и история которого отчасти должны сходствовать с автором.

Высокомерное и циничное отношение к дружбе и друзьям. Бессовестное и потребительское отношение к любовницам. А родные?

Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать,
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они…
И так, дай Бог им долги дни!

Бог? Долгие дни? Это лицевая сторона, а с изнанки тут написано откровенно «шли бы все вы к чёрту». «Дай Бог им долги дни» — это ж он не молебен за здравие в церкви заказал. И это не Онегин о своих родных говорит, а Пушкин — о своих.

Контекст не вызывает сомнений. В точности, как Онегин про старого хворого дядю: «когда же чёрт возьмёт тебя!»; а наследство-то герой принял с большим удовольствием.

«Когда же чёрт возьмёт тебя» — это мысленно. А вслух и в письмах — поздравлял, как положено, с Рождеством, с именинами, и каждый раз «дай вам Бог долгой жизни на радость нам».

Вообразите, с какими чувствами читали такую поэзию папа и мама поэта, да и сестра Оля. Ай-ай-ай. Он не мог этого не понимать. Удар беспощадный: знать вас не хочу, будьте здоровы.

И всё это — про свои похождения, про разврат, про друзей и своих родных — Пушкин наговорил сам. Никто за язык не тянул.

…Дамы и господа! Если вы почему-либо рассердились на этом месте, то знайте, что эта неприятность постигла вас с большим опозданием.

Вам следовало — дабы быть последовательными в критическом (и даже уничижительном) отношении к читаемому вами в данный момент роману о поэме, в шутку названной романом, — вам следовало… или лучше сказать было бы правильнее, чтобы вы рассердились на первой же странице, обнаружив, что автор (я) начал повествование о произведении Пушкина (избежим на этот раз дискуссии: роман ли «Евгений Онегин» или поэма, или что-то третье, но в любом случае вещь изумительно рифмованная и остроумная), начал — повторю, рискуя окончательно рассердить читателя, — не с первой главы, не с «мой дядя», и не с посвящения; и не с сообщения о том, что перед нами якобы энциклопедия русской жизни; и даже не с того, как маленький Саша родился, в Лицее учился и что из этого вышло; а сразу — с финала третьей главы — с письма Татьяны и её сумасшедшего кросса по пересечённой местности.

Но если вы именно тогда догадались рассердиться в первый раз, однако всё же дочитали до этого места, то я (в своё оправдание) немедленно, прямо, совершенно добродушно и доброжелательно спрошу: рассердились ли вы на Гомера, когда читали (если читали) первую страницу «Илиады», которая (страница; впрочем, как и «Илиада») начинается прямо с гнева Ахилла — на десятом году Троянской войны! — а не с того, как Парис похитил Елену, не с того, как она ещё раньше вышла за Менелая и тем более не с того, как она вылупилась из яйца Леды, за что Гомера хвалит Гораций: мол, молодец Гомер, что не начал ab ovo — от яйца (лат.); а ведь подумать только: если бы из него своевременно сделали глазунью, то и войны бы не было!

То есть сердиться на меня за то, что «Немой Онегин» начат неправильно, равно тому, что сердиться на Гомера, неправильно начавшего «Илиаду», и на Горация, одобрившего такой способ повествования (тут, конечно, сравнивается только приём, а не талант и/или историческая ценность трёх этих сочинений, одно из которых, как сами видите, не окончено). И возможно, оно окажется или покажется скучным. Но вот что на эту тему говорит Стерн, глубоко чтимый и внимательно читаемый* Пушкиным:

Надо бороться с дурной привычкой, свойственной тысячам людей, — читать, не думая, страницу за страницей, больше интересуясь приключениями, чем стремясь почерпнуть эрудицию и знания, которые непременно должна дать книга такого размаха, если её прочитать как следует.

— — Ум надо приучить серьёзно размышлять во время чтения и делать интересные выводы из прочитанного; именно в силу такого принципа Плиний Младший утверждает, что «никогда ему не случалось читать настолько плохую книгу, чтобы он не извлёк из неё какой-нибудь пользы.

Плиний-мл., I век н.э. (политик, писатель, историк, государственный деятель при трёх римских императорах) — он сейчас, само собой, ни для кого не авторитет. Понятное дело.

^{*Правильно было б употребить прошедшее время — «читавшийся» — но этих вшивых суффиксов мы стараемся избегать. Влюбившись, наевшись, увидевши, услышавши… — ну их.}

VIII. НЕ СОШЛИСЬ ДВА ОДИНОЧЕСТВА

Таня пишет Онегину:

Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне всё вам скучно…

Для этой мысли у ней все основанья есть. Питерский упрямо избегал провинциалов-соседей с их тупыми разговорами «о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне». Избегал грубо, демонстративно.

Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышит их домашни дроги: —
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.

Какую дружбу? Как можно прекратить дружбу, которая и не начиналась? Это всего лишь прекратились визиты вежливости; пустые, тягостные. Он одинок. Пушкин об Онегине прямо говорит:

Один среди своей пустыни…

У Тани то же.

Вообрази: я здесь одна…

Ни подруг, ни друзей, поговорить не с кем. Удрать от гостей ей невозможно.

В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.

Одинока, как Онегин. Проклинает тягостные визиты мысленно, но в точности, как Онегин. Вот только причины разные. Натуры разные.

Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.

Знаменитые слова! Кто ж не твердил их наизусть? И не о Татьяне, а о себе; это ж так близко любому, кто способен чувствовать. Полно народу, но «я одна». Вроде бы свои, но «никто меня не понимает». Сыта-одета-обута и — «молча гибну». Она умирает среди родных, среди любящих. Умирает от переполняющих чувств, душевных терзаний.

А Онегин? К 26 годам ему опостылела городская жизнь, смертельно надоело всех подряд осестривать (словцо Северянина*).

_{* В двадцать лет он так нашустрил:
Проституток всех осестрил,
Астры звездил, звезды астрил,
Погреба перереестрил.
Оставалось только — выстрел.}

Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?

Вседневные наслаждения — это как на работу; хуже, чем на работу; тянуть лямку в чём-то проще, чем … не любя да каждый день.

В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут — мигом утешался;
Изменят — рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора.

Последние четыре строчки просто ужасны. Сексуальные контакты уподоблены опостылевшей карточной игре. Сел, поиграл, кончил, уехал. О любви тут и речи нет, по-русски это называется пойти по бабам, сходить налево и т.д. Все глаголы — одни телодвижения; никаких чувств.

Нет: рано чувства в нём остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели…

Он умирает от скуки. От пресыщенья и тоски. Он с гораздо большим правом, чем Татьяна, мог сказать «я здесь один», но тяготит его вовсе не одиночество. Ему никто не нужен. Никто.

Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел;
Но к жизни вовсе охладел.

Онегин не захотел попробовать. А Иванов в «Иванове» захотел! И застрелился. Иванов не «русский Гамлет». Он — Онегин, измученный бессмысленной семейной жизнью.

17-летняя восторженная мечтательная девственница и угрюмый пресыщенный истаскавшийся 26-летний циник. Онегин и Татьяна — вот уж лёд и пламень. Почище, чем в сравненьи с Ленским.

Потому и не сошлись. Она о нём мечтала, а он не знал, как избавиться. Вертел в руках письмо, а там:

Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой…

Она написала до гроба, думая обрадовать, осчастливить, а он ужаснулся: «До гроба? Господи, помилуй!» Думает: ладно, съезжу, а то чего доброго сама заявится, ведь тогда жениться придётся; вот морока. Приехал, нашёл в парке у ручья на лавочке.

Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит.
Она дрожит и жаром пышет…

Пушкин не пишет, стонала она или скулила, но и трепыханья персей (на современном языке не решаюсь написать), такого трепыханья довольно, — если, конечно, читать это, понимая, что написано; видя картину, а не школьную хрестоматию.

Вот и Евгений. Перед ним не пастораль и не акварель, а совершенно растерзанная девица. Он небось колебался: то ли сделать вид, что не узнал, то ли прямо тут привычно (чтоб не сказать профессионально) ответить на пылкое чувство. Она б и ахнуть не успела… Всё ж дал ей малость отдышаться.

…Понимая, что девушка в горячке, Онегин (или Пушкин?) заставил её ждать двое суток, авось остынет. Не остыла. Онегин видит это и говорит холодно, сухо. Правильно делает. Эту взбудораженную, извините, потную («пышет жаром» — как духовка. Пушкин сказал бы, как паровоз, но их ещё не было) — тронь пальцем — она в ту же секунду вообразит себя у алтаря. Пискнет своё: «Твоя до гроба!» И что тогда делать?

Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошёл
И молвил: «вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочёл…»

Минуты две они молчали — это пауза гробовая (попробуйте промолчать две минуты; за это время яйца сварятся всмятку).

Мы вновь и вновь возвращаемся к сцене на лавочке, но кто виноват? Очень скоро вы это узнаете, если сами не догадались.

«Минуты две они молчали» — ещё одна дьявольская пытка. Добавочная. После двух суток.

Она чуть жива: «Сейчас, ах, сейчас он скажет „люблю!“ Ах, нет! Сейчас он скажет… Ах, нет!»

Он — абсолютно ледяной: «Ну что, прямо здесь? Или ну её к чёрту, хлопот не оберёшься». Она сто раз умерла за эти 120 секунд. И он это точно знал, профессионал.

Она не понимает, что любовь ему вообще не нужна. Ей невыносимо поверить, что он её не любит. Но что он вообще никого не любит и не хочет любить — такое ей и в голову не приходит.

Если бы Онегин всё же написал ей ответ, у него получилось бы что-то вроде: «Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки!* Это и гораздо короче, и гораздо удобнее. Я не прихожу к вам оттого, что очень занят».

Цинично, грубо и оскорбительно. Любая поймёт смысл: «Когда же чёрт возьмёт тебя?!» Автор «Онегина» писал влюблённой женщине именно так.

^{*«Гризетка — молодая швея, хористка, цветочница и т.п. не очень строгих нравственных правил». (Энциклопедический словарь.)}

 

Пушкин — Е.М.Хитрово. Осень 1828. Санкт-Петербург
Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! С ними гораздо короче и гораздо удобнее. Я не прихожу к вам оттого, что очень занят. Хотите, чтоб я говорил с вами откровенно? Быть может, я изящен и порядочен в моих писаниях, но сердце моё совершенно вульгарно. Я по горло сыт интригами, чувствами, перепиской и т.д. и т.д. Всего этого слишком достаточно для моих забот, а главное — для моего темперамента…

Автору письма без любви гораздо удобнее. И Онегину тоже.

Евгений и Татьяна говорят (и даже думают) на разных языках. У них полное взаимонепонимание. А ведь они современники, одноклассники (дворяне), язык, быт, климат — всё одинаковое…

Они друг друга не понимают. Точнее, она его пока не понимает. Можем ли мы его понять?

IX. ГОВОРУН

Талант Пушкина видели все.

Недостаток сюжета в «Онегине» отметили многие. Особенно писатели. Причём сразу. Помните: в восторженном письме Плетнёва очень тактичная критика: «Если ты в этой главе без всякого почти действия так летишь и влечёшь…» Это Плетнёв написал про Первую главу. Спустя полтора года вышла Вторая.

П.А.Катенин — Пушкину. 14 марта 1826. Санкт-Петербург
Наконец достал я и прочёл вторую песнь Онегина, и вообще весьма доволен ею; деревенский быт в ней так же хорошо выведен, как городской в первой; Ленской нарисован хорошо, а Татьяна много обещает. Замечу тебе однако (ибо ты меня посвятил в критики), что по сие время действие ещё не началось; разнообразие картин и прелесть стихотворения, при первом чтении, скрадывают этот недостаток, но размышление обнаруживает его; впрочем, его уже теперь исправить нельзя, а остаётся тебе другое дело: вознаградить за него вполне в следующих песнях.

Не вознаградил. Бедность сюжета стала лишь очевиднее, когда роман был закончен: Она полюбила, он отверг. Потом он полюбил, она отвергла. В промежутке бессмысленная случайная дуэль. Больше ничего.

Отметили блеск стиха, цинизм и нахальство, остроумие и возвышенные чувства (да-да, там и такое есть). Отметили и то, и сё, и пятое, и десятое… А вот некоторые странности остались не замечены.

Онегин очень говорлив. Читаем:

Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка…

Где хоть один разговор?

И возбуждать улыбку дам
Огнём нежданных эпиграмм.

Где хоть одна эпиграмма?

И дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.

Он же наверняка рассказывал эти анекдоты. Но, увы, нету.

Как пламенно красноречив…
Как он язвительно злословил…
Меж ими всё рождало споры…

Где хоть один пример пламенного красноречия? Ледяная отповедь (в ответ на жаркое письмо Тани) — не в счёт. Где язвительное злословие? Где хоть один спор? Нету, нету, нету.

Скажите, о чём Онегин говорил с Татьяной в последней главе? У них же в Петербурге было несколько встреч, три из коих подробно описаны. Что он ей сказал за целый год? Что он ей сказал в знаменитой прощальной сцене?

Ну, говорун, говори!

Вот (для наглядности) полный текст речей героя.

I глава
Всех пора на смену; балеты долго я терпел, но и Дидло мне надоел.

II глава
Ни слова!

III глава
Куда? Уж эти мне поэты! Я не держу тебя; но где ты свои проводишь вечера?
Отселе вижу, что такое: во-первых (слушай, прав ли я?), простая, русская семья, к гостям усердие большое, варенье, вечный разговор про дождь, про лён, про скотный двор…

Скорей! пошёл, пошёл, Андрюшка! Какие глупые места! А кстати: Ларина проста, но очень милая старушка; боюсь: брусничная вода мне не наделала б вреда.

Скажи: которая Татьяна? Неужто ты влюблён в меньшую? Я выбрал бы другую, когда б я был как ты поэт. В чертах у Ольги жизни нет. Точь в точь в Вандиковой Мадонне: кругла, красна лицом она, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне.

(Запомните, пожалуйста, это брюзжанье: глупые места, глупая луна, глупое небо…)

IV глава
Проповедь «К беде неопытность ведёт» — 5 строф в начале главы. Три пустых вопроса в конце: Ну, что соседки? Что Татьяна? Что Ольга резвая твоя? По сути это один равнодушный вопрос, «из вежливости».

V глава
Ни гу-гу! А тот Онегин, который приснился Татьяне, произнёс одно слово из трёх букв: «Моё». Даже не «моя», а «моё» — как про одеяло, вещь.

VI глава
Мой секундант? Вот он: мой друг, monsineur Guillot. Я не предвижу возражений на представление моё: хоть человек он неизвестный, но уж конечно малый честный. Что ж, начинать?

VII глава
Онегин вообще не появляется. Даже не снится никому.

VIII глава
Скажи мне, князь, не знаешь ты, кто там в малиновом берете с послом испанским говорит? Да кто ж она? Так ты женат! не знал я ране! Давно ли? На ком? Татьяне! Я им сосед.

Это всё. Совсем всё.
На восемь глав, за восемь лет…

Князь Гвидон с птицей вдесятеро разговорчивее, чем герой романа. Балда с бесёнком в сто раз остроумнее, просто-таки оратор. Философские беседы Старика с Золотой рыбкой куда содержательнее, чем у Онегина с Ленским. А царица с зеркальцем? — какие страстные диалоги!

Где вы видели роман, в коем главный (заглавный!) герой молчит. В литературе случаются молчуны. Герасим, например, или Гримо (слуга Атоса). Но они так и заявлены: один мычит, другой молчит. А тут напротив — герой представлен как чрезвычайно разговорчивый, даже болтун. (Заметим: Герасим — герой рассказа, а не романа; что до Гримо — он персонаж даже не второго, а четвёртого плана.)

Трудно поверить: на последнем драматическом свидании с Татьяной — расставаясь навсегда с нею (и с читателями) — Онегин не произносит ни слова.

Теперь — о сути речей героя. «Балеты долго я терпел» — фанаберия и больше ничего. Разговоры с Ленским даже нельзя назвать разговорами. Трамвайные, ничтожные: «Вы на следующей сходите?» — «Нет. Передайте за проезд». Единственное и центральное приключение романа: дуэль. Но и там три технические фразы: «Познакомьтесь с моим слугой».

Итак: Онегин говорит лишь в двух главах: в III — пустая и ленивая болтовня с Ленским; в IV — холодная отповедь Татьяне: единственная (на весь роман!) сцена, где герой объясняется с героиней, потому мы там и топтались. В VIII главе есть его «письмо», но, во-первых, оно дописано в 1831-м (спустя год после окончания романа); во-вторых, ничего умного там нету, только нытьё; в-третьих, и это очень важно: письмо — не разговор.

Роман сочинил умнейший человек России. А главный (заглавный!) герой молчит, хотя — если верить характеристике — не молчун, даже очень разговорчив, встревал в любую беседу, толковал об экономике, об Ювенале.

…Ни одного свидетельства ума. Ни эпиграммы, ни философии, ни анекдота, ни спора о важных вещах. Отповедь Татьяне вполне заурядна. Онегин — огромное пустое место. Как такое может быть?

Продолжение следует.

Немой Онегин. Часть I

Немой Онегин. Часть II