Продолжаем читать «Путеводитель по рашизму-путинизму» Олега Кудрина в публикации Укринформа.
В прошлых материалах мы рассматривали отношение метрополии к Украине, украинцам, украинской культуре и идентичности. Причем на примере двух авторов, имевших украинские корни и в целом относившихся к украинству с симпатией, – Антона Чехова и Владимира Маяковского.
Сегодня рассмотрим примеры на том же векторе, но ушедшие намного дальше в направлении имперского центра: поэтесса Анна Ахматова (1889-1966) и писатель, драматург Михаил Булгаков (1891-1940). Это по-своему удивительные случаи. Они оба родились в Украине, их созревание, становление личности происходило в Киеве. Оба без симпатий относились к украинской культуре и идентичности. Но при этом к ним обоим в Украине, в Киеве, в Одессе, относились и частично сейчас относятся, как к своим автором, только вот – так уж случилось – писавшим на русском языке.
ПОЧЕМУ ЖЕ АХМАТОВА, А НЕ СТОГОВА ИЛИ МОТОВИЛОВА
В конце 1980-х годов в каком-то из прогрессивных, перестроечных московских изданий пришлось прочитать удивительную фразу: «Какое же счастье, что Ахматова взяла фамилию своей татарской бабушки, мелодичную, поэтичную, а не осталась на отцовской – Горенко».
Ну да, двойное «А» в начале имени и фамилии – славно. И поэтически восторженное «Ах» сразу же – тоже очень мило. Но разве фамилия, полученная по рождению, была менее поэтична? Сколько в ней смыслов заложено – горе, гореть, гора. Что ж может мешать ее поэтическому восприятию?
Но так все видится с украинской точки зрения. При взгляде с другой стороны, русской идентичности, все смотрится несколько иначе. Вот это «-ко» в конце. Если в русском языке его склонять не по правилам, получается смешно. Да и «Г» в начале, произносимое фрикативно, в русской традиции – не менее комично. Можно предположить, что и для самой Ахматовой-Горенко такие резоны тоже имели значение при решении сменить фамилию. Остановимся на этой ситуации, разберем ее.
После ухода Андрея Горенко в другую семью отношения с ним обострились (1905). Анна Андреевна говорила, что отец запретил начинающей поэтессе подписывать стихи его фамилией, после чего был сделан выбор в пользу Ахматовой (первая публикация – 1911). Выбор далеко не очевидный – это девичья фамилия прабабушки, в замужестве Мотовиловой. Мамина фамилия – Стогова. То есть у начинающего творца были на выбор фамилии вполне великорусские, но… очень уж простые, без поэтической загадочности. А тут Ахматова – с отсылом на имя последнего хана Большой Орды, с возможностью заявлять и поддерживать легенду о своем историческом предке и себе как татарской царевне.
Именно поэтому кажутся то ли лукавством, то ли кокетством слова Анны Андреевны, воспроизводимые Лидией Чуковской: «И только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы…». Псевдоним был выбран вскоре после ухода отца из семьи, в 1906-м. после этого и до первой публикации, имелось еще пять лет на обдумывание. Так что похоже не на «шальной» выбор, а на вполне взвешенный. Ну и более сложный, чем казалось. Поскольку отринуты были не только «Горенко», но и «Стоговы-Мотовиловы». Что до «Ахматовой», то в массовом восприятии это фамилия русская не менее, чем татарская. В российской аристократии много родов восточного происхождения. Но разве кто-то за фамилией «Юсуповы» станет искать татарскую идентичность?
ОБОСНОВАН ЛИ ВЗГЛЯД НА АХМАТОВУ КАК НА УКРАИНКУ?
В поисках близости Анны Андреевны, лестной для части украинства, нам порой цитируют слова, сказанные по поводу ее переводов Ивана Франко. Когда собеседница поэтессы высказала предположение, что это делалось по подстрочнику, та ответила: «Милая моя, Вы, кажется, забыли, что моя фамилия – Горенко!». (1966). И эти слова, сказанные незадолго до смерти, как бы перекрывают более ранние пояснения Ахматовой – Лидии Чуковской: «У меня в Киеве была очень тяжелая жизнь, и я страну ту не полюбила и язык… “Мамо”, “ходимо”, – она поморщилась, – не люблю» (1938). По-моему тут совершенно очевидно, что для Ахматовой существование украинских предков и некоторое знание украинского языка не означает наличия украинской идентичности или ее приятия. Да и сам факт перевода чего-то из украинской классики не нужно преувеличивать. В СССР, с его лозунгом «дружбы народов», переводы были распространенным способом приработка, особенно для поэтов, не желавших писать партийные стихи.
В 2000-х годах я говорил об Ахматовой с Михаилом Ардовым (р. 1937), протоиереем Российской православной автономной церкви, не подчиняющейся МП. Приезжая в Москву, поэтесса неизменно жила в доме Ардовых на улице Большая Ордынка. (Что, согласитесь, совершенно логично – где еще останавливаться «наследнице Большой Орды», как ни на Большой Ордынке). При этом с 1950 года Ахматова проводила в Москве примерно столько же времени, сколько в Ленинграде.
Так что Ардов часто общался с Ахматовой и знает, о чем говорит. По его словам, у нее «абсолютно не было» элементов украинской идентичности. Вот, скажем, Гоголя она очень любила и, любя, называла его «хохлом» (к чему, как мы помним, сам писатель относился отрицательно).
И вот каков вывод рассказчика: «В любом случае можно сказать, что она изменила Югу с Севером». Это ключевое определение. Ахматова вообще не мыслила в категориях «Украина – Россия». Для нее, русской поэтессы, в общем-то, все было Россией. Поэтому существовала лишь оппозиция «Юг – Север». Но если вы думаете, что под Югом тут имеется в виду, Одесса (место рождения и раннего детства) или Киев (город взросления), то ошибаетесь: «Ахматова много говорила о Юге (в основном о Крыме). Но при этом воспринимала себя только как петербурженку, царскосельку. А чтобы рассказать что-то об Одессе?.. Нет, не припомню, при мне такого не было. Только Крым. Ее семья часто жила на даче возле Херсонеса. И вот она, 10-12-летняя девчонка, невероятно далеко уплывала».
Здесь ключевое то, что Крым – не татарский (все же Гиреи тоже боролись за власть в Орде) и даже не Имперский (Севастополь или Евпатория, как место проживания). А как можно величественней – именно античный! Потому главное в рассказе, что жила – возле Херсонеса.
То есть амбиции, эгоцентризм, вера в себя Ахматовой были таковы, что она, при прочих равных условиях, неизменно соизмеряла себя с наибольшим Величием, с Вечностью. Если малая родина, то античный Крым или имперские Царское село, Петербург. Если псевдоним-фамилия, происхождение – то татарская царевна Золотой орды и Серебряного века.
НАДПИСЬ НА ПАМЯТНИКЕ АХМАТОВОЙ, ОТКРЫТОМ В 2017 ГОДУ
Вспомним ахматовский отзыв о судебном преследовании советской властью Иосифа Бродского: «Какую биографию делают нашему рыжему!» (1964). Это не случайные слова. Для Ахматовой было естественно мыслить в категориях «деланья биографии» или «навязывания себя эпохе». (Второе выражение – из Пастернака. Прочитав книжку юмористических рассказов отца Михаила – Виктора Ардова, он высказал мнение, что тот «мог бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе»).
Ахматова умела «навязывать себя эпохе» не только своим творчеством, не только своими жизненными поступками (в тяжких условиях советской власти – мужественными), но и целенаправленным более мелким «деланьем биографии» – так, как это описано выше. Поэтому Киев и Одесса для нее были провинциальны и неинтересны. Как и нелюбимый украинский язык, и украинская идентичность, более далекая от Славы, чем имперская, русская. Но при этом она была очень популярна в Украине, практически находилась в статусе культовой личности. Вплоть до того, что молодую киевлянку Лину Костенко называли «наша Ахматова».
И вот уже после начала войны, в день рождения поэтессы 23 июня 2017 года в Киеве был открыт памятник ей с такой надписью: «Анна Ахматова. Великий поэт. Навеки». Но что за последнее слово? Это финал стихотворения 1942 года «Мужество». И вот оно полностью:
«Мы знаем, что ныне лежит на весах / И что совершается ныне. / Час мужества пробил на наших часах, / И мужество нас не покинет. / Не страшно под пулями мертвыми лечь, / Не горько остаться без крова, / И мы сохраним тебя, русская речь, / Великое русское слово. / Свободным и чистым тебя пронесем, / И внукам дадим, и от плена спасем / Навеки».
Можно отдельно и долго говорить о смыслах этого стиха времен Второй мировой войны, датированного 23 февраля, то есть Днем Красной Армии. С одной стороны, действительно была тотальная угроза для существования русского языка и русской культуры, но с другой, изображать войну многонационального СССР с Третьим рейхом всеобщей борьбой за русскую речь – вполне имперский подход.
СТРОКИ ПОЭТЕССЫ, ТАК ВАЖНЫЕ ДЛЯ КРЕМЛЕВСКОЙ ПРОПАГАНДЫ
Сейчас важней отметить другое. На четвертом году войны, развязанной Россией против Украины под лозунгом борьбы с украинским фашизмом и защиты русского языка, в центре Киева устанавливался памятник с прямым отсылом на стихотворение, которое призывает к вооруженной борьбе за русскую речь. Непостижимо, но правда.
Мы вообще много лет закрывали глаза на подобное. Вот как это описывается в номере «Российской газеты» от 6 июня 2023 года (День рождения Пушкина, он же – День русского языка): «Фестиваль «Великое русское слово» выстрадан крымским народом. В украинский период он был площадкой, где формировалась сила Крымской весны». Спасибо за откровенность, правда запоздалую… В этом году Фестиваль был XVI по счету. То есть впервые он прошел в 2008 году, когда Россия приняла решение атаковать Грузию. А расцвел во времена Януковича – то-то этот недоумок веселил нас (тогда, впрочем, тоже не вполне разумных) рассказами об Анне Ахметовой, из которой взята строчка «Великое русское слово».
После начала полномасштабной войны эти стихи стали еще более важными для оккупантов. Их читают украинским детям на 1 сентября на временно оккупированных территориях, дают как тему сочинений, проводят конкурсы.
Вообще, просто поразительно, как точно легли эти строки, имевшие какой-то позитивный смысл в 1942-м, в нынешнюю российскую пропаганду. «Не страшно под пулями мертвыми лечь, / Не горько остаться без крова» – этим так удобно оправдать разрушение Мариуполя, Севередонецка, Бахмута и убийство их жителей. «И внукам дадим, и от плена спасем» – под эти слова так удобно сжигать учебники украинского языка, литературы, истории. Да сама Ахматова в этом не виновата, но можно ли и нужно ли считать своей поэтессу, чья жизненная позиция и чьи стихи так хорошо укладываются в схему российской военной пропаганды.
БУЛГАКОВ – КИЕВСКИЙ ЛЮБИМЕЦ С АНДРЕЕВСКОГО СПУСКА
С Михаилом Булгаковым история несколько иная. Его родители, выходцы из семей священнослужителей, были родом из ближних мест – Брянщина, Орловщина. То есть если копнуть поглубже, то и там, наверняка, можно найти украинские корни. Но зачем – разве дело в генетике? Отец писателя Афанасий Булгаков (1858-1907) был выпускником Киевской духовной академии (1881-1885), потом ее преподавателем, а также киевским цензором.
То есть, если называть вещи своими именами, Афанасий Иванович был в Киеве, где достаточно быстро продвинулся по службе, в качестве чиновника колониальной администрации. Он должен был укреплять тут великорусскую идентичность, что и делал. Но ведь не всегда бывало так. Часто случалось, что люди разных национальностей, в том числе русские, оказавшись в Украине, с интересом относились к местному языку и культуре, многое от них перенимали. Однако Афанасий Булгаков – не тот случай. И сын его Михаил, старший из семи детей – тоже.
Писатель Булгаков родился в Киеве и любил этот город. Но не как украинский, а как «мать городов русских» – в имперском смысле триединой русской нации. В основе и преобладающем большинстве – великорусской. И только так. По его творчеству это видно очень отчетливо.
В прозе Булгакова любимый Киев бывает прекрасен. Но при этом невозможно найти добрых слов об Украине и украинской культуре. Они для него – нечто не вполне естественное и, в общем-то, далекое от цивилизации. В итоге получается парадоксальный разрыв, вплоть до сегодняшнего дня, – даже в сознании людей с вполне патриотическими украинскими взглядами. Михаила Булгакова любят за светлое описание Киева, собственно киевскую часть биографии и культ Андреевского спуска, сложившийся во многом вокруг дома, где жили Булгаковы (и их литературное воплощение – Турбины), за московские произведения, прежде всего – роман «Мастер и Маргарита», повесть «Собачье сердце». Любят настолько, что готовы за это забывать и прощать практически открыто украинофобские строки, прежде всего – из романа «Белая гвардия» и рассказа «Я убил».
Это в чем-то похоже на отношение сегодняшней литературной Польши к Достоевскому. Там прекрасно знают и хорошо помнят о его полонофобии, однако прощают это в благодарность за творческие открытия, сделанные писателем в его прозе. А негативное, карикатурное описание поляков у Достоевского считают не столь уж важным в сегодняшнем мире. В котором Польша не просто независимое, сильное государство, но и полноправный член ЕС и НАТО. Что еще очень важно, в России уже привыкли к тому, что Польша – независимое государство, а не часть Империи, как считалось в позапрошлом веке, населенная близким славянским народом, но только католическим.
У нас сегодня ситуация все же совсем другая.
ДАВНИЙ ДИАГНОЗ: МЫКОЛА КУЛИШ ПРОТИВ «ДНЕЙ ТУРБИНЫХ»
В этом смысле полезно посмотреть на судьбу двух ключевых для нас произведений Булгакова – романа «Белая гвардия» (1923) и написанной по его сюжету пьесе «Дни Турбиных» (1925, первая постановка в МХАТе – 1926-1941).
Пьесу и постановку критиковали прежде всего слева, «за белогвардейщину». Маяковский в длинном стихотворении «Лицо классового врага. I. Буржуй-Нуво» (1928) так припечатал спектакль и его литературную основу: «На ложу / в окно театральных касс // Тыкая ногтем лаковым, / он даёт социальный заказ // На «Дни Турбиных» / Булгаковым».
Однако была и другая критика «Дней Турбиных». В феврале 1929 года в Москву приехала делегация украинских писателей. Встречались с группой русских писателей, а также – со Сталиным и Кагановичем. Среди прочего говорили и о «Днях Турбиных», о том, что недопустимо в «братском союзе республик» так зло, карикатурно изображать язык и культуру одного из крупнейших народов СССР.
В делегации входил Мыкола Кулиш, который в своих пьесах прямо оппонировал Булгакову и его антиукраинским высказываниям. В «Мине Мазайло» (1928) носитель шовинистической идеологии Тётя Мотя из Курска так восхищается пьесой Булгакова и спектаклем, поставленным по ней:
«Дуже жалько, дуже жалько, що у вас не виставляють на театрі «Дні Турбіних» — я бачила в Москві. Ах, мої ви милі, «Дні Турбінах». Це ж така розкіш. Така правда, що якби ви побачили, які взагалі осоружні, огидливі на сцені ваші українці, ви б зовсім одцуралися цієї назви… Грубі, дикі мужлани! Телефон попсувався, дак вони… Ха-ха-ха… трубку чоботом почали лагодити, об стіл, об стіл її, — бах, бах. Ідійоти! І хоть би один путній, хоть трішки пристойний був. Жодного! Ви розумієте? — Жодного! Всі, як один, дикі й жорстокі… Альошу, милого, благородного Альошу вбили, та як убили!… Якби ви, панове, знали, яка це драматична сцена, коли Альошина сестра довідується, що брата її вбито! Я плакала… (Утерла сльози). І тобі, Моко, після цього не сором називатися українцем, не сором поставати проти нового папиного прізвища! Та в «Днях Турбіних» Альоша, ти знаєш, як про українізацію сказав: все це туман, чорний туман, каже, і все це минеться. І я вірю, що все оце минеться. Зостанеться єдина, неподільна… СРСР!»
В другом месте пьесы «Мина Мазайло» Тётя Мотя очень близка к стилистике булгаковского очерка-фельетона «Киев-город» (1923):
«І ви отут сидите і не знаєте? <…> Не знаєте, що там робиться? Не знаєте, що там написано? <…> Не бачили, не читали? «Харків» — написано. Тільки що під’їхали до вокзалу, дивлюсь — отакими великими літерами: «Харків». Дивлюсь — не «Харьков», а «Харків»! Нащо, питаюсь, навіщо ви нам іспортілі город?».
Это общение украинской делегации никаких последствий не имело. Похоже, что Сталин лично «прикрывал» этот спектакль. Хотя… как минимум одно последствие было. Во время допросов после ареста следователь поставил в вину Кулишу и эту поездку, и те встречи. Да и большинство авторов из делегации убили – на то оно и «расстрелянное возрождение».
МЕРЗКАЯ ЭКРАНИЗАЦИЯ «БЕЛОЙ ГВАРДИИ» ПЕРЕД ВОЙНОЙ
Если же говорить о времени более близкому к нашему, то полезно вспомнить и сравнить два фильма – «Дни Турбиных» (1976) Владимира Басова и «Белая гвардия» (2012) Сергея Снежкина. Если в советском фильме что-то смягчено и смикшировано, чтобы не было так уж оскорбительно в отношении Украины и украинцев, то в российском все иначе. Всё выпячено, огрублено (как будто консультантом режиссера была Тётя Мотя). В сюжет не пьесы, но романа, вставлен еще и рассказ «Я убил». В итоге все украинцы в картине показаны неадекватными людьми, жестокими убийцами.
С учетом всего этого, подумалось: в Украине должен быть Булгаковский музей, но не обязательно на Андреевском спуске. И в Буче — где у семьи была дача. И где при жизни Опанаса Ивановича семья со всеми детьми жила полгода, с мая по октябрь. И этой экспозиции гармонично бы соединились колониальное прошлое и имперская современность.
Возвращаясь к теме колониального приезда в Киев семьи Афанасия Булгакова. Роман его сына «Белая гвардия» – по настроению, по тональности похож на колониальный роман. По крайней мере – в описании широты восстания местного населения, силы его неприятия, направленного на колонизаторов (в нашем, естественно, понимании, не в булгаковском).
В экранизации Снежкина этого нет. Восставшие украинцы – тупая, дикарская, бессмысленная в своем зверстве масса (во много раз хуже, чем об этом говорится у Тёти Моти). И это было снято и запущено «в телевизор» как раз накануне гибридной войны, развязанной Россией.
Особое удивление и обиду вызывает то, что в снежкинской «Белой гвардии» поучаствовали люди для Киева, Украины не чужие – продюсер Александр Роднянский; сценаристы, писатели Марина и Сергей Дяченко…
Как видим, случаи Анны Ахматовой и Михаила Булгакова, во многом разные. Но многое их и объединяет. Культ это высокоодаренных людей в Советском Союзе, в том числе в Украинской ССР, зародился во времена оттепели. И в этом культе было много чего смешано: флёр людей гонимых, порой запретных, противостоящих системе; (мело)драматичные повороты в личной жизни обоих авторов.
В Украине, в Одессе, в Киеве казалось симпатичным считать их «своими». Заодно «своим» для многих становилось высокомерное, насмешливое отношение к украинскому языку и всему украинскому вообще. Что еще очень важно – Ахматова, Булгаков, другие культовые авторы, к примеру, русскоязычной «Одесской школы», возвращенные в 1950-1960-е в условиях замалчивания украинских модернистов, авторов «расстрелянного возрождения», создавало в Украине ложное впечатление сверхценности русской литературы, культуры и неполноценности – украинской. И по-настоящему мы начинаем преодолевать это только сейчас.
В следующий раз мы поговорим о том, какой идеализированный образ России, русской истории, Российской империи создавали художники, к примеру, Василий Суриков, Виктор Васнецов, Иван Билибин.
(Продолжение следует)
Олег Кудрин, Рига