Продолжаем читать главы из «Путеводителя по рашизму-путинизму» Олега Кудрина в публикации Укринформа.
В предыдущем материале мы начали новую большую тему – роль русской культуры и самой яркой ее части, русского искусства, в становлении, закреплении и воспроизводстве агрессивного имперства.
Сегодня поговорим о том, почему русская поэзия, литература, воспринимается в России, как Священное откровение на все времена. И как при этом ее гуманистические призывы к «всемирному братству» оказываются тесно сплетены с глубинным, часто наивным, и просто неосознаваемым имперством.
«Братская ГЄС», обложка
ФОРМУЛА «ПОЭТ В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОЭТ» И СОЦИОЛОГИЯ
Фраза Евгения Евтушенко «Поэт в России больше, чем поэт», которой он начал свою поэму «Братская ГЭС» (1964), из-за частого употребления давно стала банальностью. При этом она верна и как социологическое определение. Более того, слово «поэт» можно заменить в ней на «писатель» или «литератор» – так тоже будет правильно. Но давайте посмотрим подробнее, как там у Евтушенко, популярнейшего некогда российского поэта:
«Поэт в России – больше чем поэт. / В ней суждено поэтами рождаться / лишь
тем, в ком бродит гордый дух гражданства, / кому уюта нет, покоя нет. // Поэт в ней
– образ века своего / и будущего призрачный прообраз. / Поэт подводит, не впадая в
робость, / итог всему, что было до него».
И это поразительно точное, как для поэтического текста, определение функции или – говоря высоким стилем – притязаний литераторов в обществах стран с «запаздывающей модернизацией», к каковым относится Россия. Сравним с определением, данным учеными:
«В условиях, когда собственно общественные связи и структуры в сравнении с авторитарной властью и государством слабы, здесь формируется группа интеллектуалов, претендующих на представительство всей “национальной культуры” и, соответственно, воплощающих и развивающих ее “национальную литературу” как замену общественного мнения, возмещение дефицитного пространства публичности. Задачей писателя становится изображение или выражение национальной истории в наиболее значимых моментах, включая архаику, и, вместе с тем, в полноте и осмысленности целого». (Л. Гудков, Б, Дубин, В. Страда. «Литература и общество: введение в социологию литературы». 1998)
Без поэтического размера и не в рифму, но, в общем-то, о том же. (Ну, разве что у Евтушенко еще отдана вежливая дань лояльности к советской коммунистической утопии – «будущего призрачный прообраз»).
Более того, если в XIX веке, во «времена классиков», католические Италию, Испанию, католическую и протестантскую Германию можно было считать просто «модернизационно запаздывающими», то Россия с ее православной обособленностью, абсолютизмом и мессианизмом в обостренной форме была таковой в квадрате. И это также сказывалось на самоощущении российских литераторов.
КАК В РОССИИ ЛИТЕРАТУРА СМЕШАЛАСЬ С ФИЛОСОФИЕЙ
В России не было собственно философской традиции, но в начале XIX века у образованной публики популярным стало увлечение немецкими философами. При отсутствии соответствующей школы это привело не к появлению полноценной философии, а к смешиванию философии и литературы. Когда в художественных произведениях одни начинали продуцировать, а другие – искать философские формулы и откровения.
Также в условиях единовластия в России не было политики, только дворцовые интриги и перевороты. В этих условиях литература брала на себя функцию не просто «замены общественного мнения, возмещения дефицитного пространства публичности», но и заменителя политической жизни (по крайней мере, до появления подпольных революционных организаций). Спор западников и славянофилов, отражающийся в литературе, был эрзацем классического партийного разделения на либералов и консерваторов.
Все эти факторы, работающие вместе, дополнительно повышали общественное значение, весомость русских литераторов. Приводили к их сакрализации, а то и обожествлению. Это, само по себе, не является чем-то столь уж необычным. В разных литературах есть фигуры первые, главные – любимые. Но вряд ли где-то еще любовь к ним приобрела такие формы, как в России по отношению к Пушкину. Сходу вспоминаются пышные титулы, которыми нарекли его в российском обществе. И если «Солнце русской поэзии» смотрится забавным переложением на современность традиционного языческого божества, то «Пушкин – наше всё» делает такое обожествление просто вселенским.
МОЛИТВА ПЕРЕД ИКОНОСТАСОМ «ВЕЛИКОЙ РОССИЙСКОЙ ПОЭЗИИ»
Но вернемся к «Поэт в России больше, чем поэт». Первая главка «Братской ГЭС», которую открывает эта строчка, называется красноречиво: «Молитва перед поэмой». Вот главное там по теме: «И, на колени тихо становясь, / готовый и для смерти и победы, / прошу смиренно помощи у вас, / великие российские поэты…». (Насколько же всё традиционно, узнаваемо: если «российские», то «великие» и в ожидании «победы»). Ну а дальше моление с просьбой о помощи, обращенное к российскому поэтическому иконостасу. (В варианте Евтушенко времен позднего Хрущева, раннего Брежнева: Пушкин; Лермонтов; Некрасов; Блок; полузапрещенный Пастернак, вероятно, вставленный в текст после отстранения Хрущева от власти; Есенин; Маяковский).
Показательные строки, показательный подход. В России, в российской культуре тексты классиков действительно сакрализуются, занимая место где-то наравне со Святыми Писаниями. И это не единичный случай, а общее место.
Вспомним окончание «На независимость Украины» (1991/1992) Иосифа Бродского: «С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи! / Только когда придет и вам помирать, бугаи, / будете вы хрипеть, царапая край матраса, / строчки из Александра, а не брехню Тараса».
В строфе, которая начинается со слов «с Богом», стремление унизить украинцев и украинского творца №1 так очевидно и назойливо, что делает менее заметным одновременное принижение Святого Писания. Ведь принято считать, что человек перед смертью «хрипит» или шепчет слова молитвы. А у Бродского вместо этого – «строчки из Александра». То есть нонконформист тут оказывается совершенно солидарен с ненавистным ему в других случаях Евтушенко. У обоих «их всё» Пушкин оказывается богоподобным, а его строки – молитвоподобными.
Бродский и Евтушенко
БЕРЕМ ПРОБУ НА ИМПЕРСТВО – ЕВТУШЕНКО И ЕГО «БРАТСКАЯ ГЭС»
И вот теперь попробуем снять поэтическую пробу «имперства» с какого-нибудь характерного произведения русской литературы. Банально-иллюстративное для этого случая «На независимость Украины» Бродского не очень интересно. А вот как раз «Братская ГЭС» Евтушенко – любопытней. И именно потому, что выбор может показаться неожиданным, неочевидным, нужно дать отдельные пояснения.
Евтушенко – автор очень качественной «поэтической попсы», часто – политико- поэтической. Он был так популярен и востребован, потому что умел ловко и внешне искренне излагать то, что хотели услышать. Дозированно – в меру советски, в меру антисоветски, так чтобы казаться чрезвычайно смелым, идущим впереди, ведущим за собой, но не быть запрещенным. Евтушенко в поэтически краткой и точной форме выражал российские, советские стереотипы общественного сознания. В первую очередь тех, кого называли «шестидесятниками», сторонниками оттепели, считали либералами.
В «Братской ГЭС», отталкиваясь от названия, Евтушенко выстраивает масштабную конструкцию в подтверждение идеи, которая является главной в его творчестве: что все люди братья, и они должны объединиться за все хорошее против всего плохого. В поэме это концентрировано выражено так: «Многие страны я видел. / Твердо / в одном / разобрался: / ждет нас / всеобщая гибель / или / всеобщее братство».
В этом произведении своеобразно объединены рассказы о судьбах современников поэта, оттепельный оптимизм и вдохновенное изложение – по Ленину и с ним внутри – этапов революционного движения в России.
ПОЭМА ИЗ ГЛУБИН СИБИРИ – БЕЗ МЕСТНОГО НАСЕЛЕНИЯ
Само название «Братская ГЭС» показывает, что в центре рассмотрения – географическая точка, регион, очень далекий от исторических российских земель: Восточная Сибирь, земли завоеванные. Но отражено ли это как-то в поэме, где есть место для разнообразнейших исторических событий (казнь Стеньки Разина; восстание декабристов; отмененная казнь петрашевцев и гражданская казнь Чернышевского; апокрифическое милосердие Володи Ульянова, проявленное на ярмарке в Симбирске)?
Евтушенко. Сибирь. Чтение «Братской ГЭС»
Увы, нет, для описания покорения Сибири места тут не нашлось. И местных жителей, давних обитателей этого края в «Братской ГЭС» тоже нет. В тексте поэмы как-то само собой получается, что данные территории законно, природосообразно российские. У Евтушенко это настолько естественно, самоочевидно, что не требует каких-либо дополнительных пояснений. И это традиционный подход метрополии к захваченным землям, колониям!
Хотя нет, строго говоря, упоминание о местных жителях в поэме есть, но редкое, единичное. Причем выглядит оно ярко – саморазоблачающе. Автор описывает разные призраки, бродящие вокруг ГЭС, и вот самый гадкий из них: «Что угрюм, воевода острожный? / Али мало ты высек людей? / Али мало с твоею-то рожей / перепортил тунгусок, / злодей?!».
Автор пылает праведным гуманистическим гневом, но проговаривается… На самом деле эти строки оказываются вдвойне шовинистическими, поскольку тут ощущается не только имперский шовинизм, однако еще и мужской. Феминизация захваченных территорий вообще свойственна колониальной литературе – и здесь мы видим именно ее проявление. Тунгусов, метких охотников, воинов и защитников нет, есть только тунгуски, как беззащитный объект сексуальной эксплуатации завоевателей. Мужской шовинизм усиливается еще и вследствие авторского возмущения, что воевода насиловал тунгусок, будучи крайне непривлекательным (а был бы молод и хорош собой, так что – другое дело?).
Тунгусские воины
Поскольку местных жителей, коренного населения, в поэме нет, то должен же кто-то занять их место? Да, и это ссыльные, русские – царского времени или периода сталинских репрессий. И так – вплоть до современности. Не случайно в «Братской ГЭС» призрак давнейшего ссыльного Радищева, панибратски, похлопывая Евтушенко по плечу, говорит: «Но, озирая дремлющую ширь, / не мыслил я, / чтоб вы преобразили / тюрьмой России бывшую Сибирь / в источник света будущей России».
Ведь и это сугубо имперский подход, незамутненный взгляд метрополии. Ей и только ей решать, чем будет захваченная территория: «тюрьмой» или «источником света». А у местного населения, объекта колонизации, никто, как не спрашивал, так и не спрашивает.
Вновь вернемся к образу острожного воеводы. Вот что там дальше у Евтушенко: «Здесь, на ГЭС, увидав инородца, / ты не можешь все это постичь. / Твое хапало / к плетке рвется, / да истлела она, / старый хрыч!».
То есть по Евтушенко (и в соответствии с русским самосознанием) антиимперство Москвы в 1964 году (да и сейчас тоже) заключается в том, что тунгусов и прочих инородцев не бьют плеткой, а напротив милостиво позволяют им трудиться на больших державных стройках.
350-летие «добровольного» входження Бурятии в состав России. 1959 г.
«ПОВЫМЕРШИЕ ИНДЕЙЦЫ» И ТОПОНИМИКА «БУРЯТСКОЙ ГЭС»
Есть в «Братской ГЭС» и неочевидные, но подсознательно так же яркие проявления имперских, колониалистских комплексов, направленных наружу.
Вот терзания автора из главы «В минуту слабости»:
«Когда / в тупом благоденствии / мозолит глаза / прохиндейство, / мне хочется / в заросли девственные, / куда-нибудь, / хоть к индейцам. / Но нету / девственных зарослей. / Индейцы / давно повымерли. / И сердце / тоской терзается, / словно телок — по вымени».
Как характерно вот это имперски высокомерное «куда-нибудь, хоть к индейцам». Надежный, проверенный заморский «белый» империализм позапрошлого века. Пренебрежительно безличное «повымерли» по отношению к тем же индейцам – в ту же корзину. И все тот же узнаваемый элемент колониальной феминизации: заросли не случайно требуются не «порченные», девственные, а тоскующему сердцу хочется женской ласки, пусть и в формате животноводчески-материнской метафоры.
(Уж не будем подробно говорить об ошибочности заявлений, что нет на Земле девственных зарослей с живущими в них индейцами. Видимо, и тут сработало авторское подсознание – прорвался наружу тот факт, что в североамериканской Флориде Евтушенко бывал чаще, чем в бразильской Амазонии. Или, по крайней мере, туда ему хотелось больше).
Последний штрих к поэме, к ее названию и концепции. Евтушенко отталкивался, во-первых, от того, что на строительстве этого огромного объекта, которое велась после развенчания «культа личности», не использовался рабский труд ГУЛАГа. Во- вторых, не менее важно было для автора название – «Братская», из чего выплывает прообраз «всемирного братства».
Братский острог XVII в.
И тут оказывается уместной краткая топонимическая справка. Название Братского острога, основанного в XVII веке, как форпост для дальнейшего покорения этих территорий и племен, говорит вовсе – не о братьях и не о братстве. Это искаженное слово «бурят, буряты». Так что, в сущности, острог мог зваться Бурятским, а ГЭС – Бурятской. Но размышление на эту тему рушили бы всю конструкцию «Братской ГЭС». Хуже того – они привели бы к рискованным рассуждениям об имперском характере «самой большой в мире страны». А так, во глубине одной из давних колоний, можно красиво и размашисто размышлять о величественной судьбе
России, призывая к всемирному братству. И побоку для оттепельного имперского гуманиста – «повымершие индейцы», отсутствующие тунгусы.
(Кстати, узнаете в этом «братском призыве» – все те же нотки русского мессианизма, о котором мы рассуждали недавно? Подробней об этом поговорим позже, в разделах о русской литературе).
ВЕКТОР ОТ «БРАТСКОЙ ГЭС» К «(МЕД)СЕСТРИНСКОЙ МАКЕЕВКЕ»
И в заключение этого разговора выйдем на нашу современность, на идущую сейчас войну. Тут вектор диалектического объединения «братства – имперства» получит достойное и, в общем-то, логичное завершение. В июне 2015 года Евтушенко вместе с более откровенным имперцем Иосифом Кобзоном провел в редакции «Комсомольской правды», то ли пресс-конференцию, то ли творческую встречу. И там прочел стихотворение «Медсестра из Макеевки» – о 34-летней работнице детдома, застреленной из автоматов тремя неназванными людьми, но судя по авторскому контексту – украинскими бойцами. Это конечно, не такой угар и трэш, как вирши некогда либералки, а ныне, давно уж имперки Юнны Мориц. Но тоже впечатляет, точнее – озадачивает.
Особенно важно посмотреть, как слились воедино у позднего Евтушенко те самые, упомянутые ранее темы – «братство – имперство». Поэт вещает от имени медсестры:
«Нашла сразу столько детей, / как будто родив их всех сразу, / в семье, обретенной своей, / взрастила их новую расу. // В ней Кремль Дому Белому друг, / и сдерживают свой норов, / и нету националюг, / Гулагов и голодоморов. // А смирной О-кеевки / из нашей Макеевки / не выйдет. Не взять на испуг. // И здесь, в гарри- поттерском сне / любая девчушка и мальчик / в подарок придумали мне / украинско- русское «Мамчик!» // Над Эльбой солдатский костер / пора разводить, ветераны. / В правительства медсестер / пускай приглашают все страны».
Нельзя не узнать вариации все той же темы: «Ждет нас / всеобщая гибель / или / всеобщее братство». Только тут – скорее «сестринство». Налицо и продолжение приема «отсутствие колоний и колонизованных». Как в Братской ГЭС фактически не было тунгусов и бурятов, так и здесь нет украинцев и Украины, как там был грубоватый маркер «инородцы», так здесь – еще более грубый «националюги». Украинское вне связки с русским тут не существует в принципе, оно возможно только в не самодостаточном виде: «украинско-русское “Мамчик!”». А порешать все должны, конечно же, сверхдержавы и союзники по Второй мировой – Россия (уже не Советская) и все то же США, разумеется, без всякого участия члена ООН Украины.
В такой связке «Братская ГЭС» и «Мед(сестринская) Макеевка», написанные с разрывом в полвека, смотрятся особенно рельефно и убедительно. В описании имперства, в данном случае – либерального. От поэта, которой в России «больше, чем поэт».
В следующий раз мы продолжим рассмотрение темы российского либерального имперства на других примерах.
(Продолжение следует)
Олег Кудрин, Рига.